Вечная мерзлота

Барж с заключенными было две. Обе деревянные, с плоскими палубами, на которых были закреплены какие-то грузы, обтянутые брезентом – никогда и не скажешь, что в их трюмах могли быть люди. Одна была побольше, посередине – рубленная изба шкипера, из ее трубы шуровал дым, а на весь берег пахло щами. Охрана столпилась у лавочки, кто-то что-то веселое рассказывал – хохот разносился по воде. В этой барже в трюмах с трехъярусными нарами ожидали разгрузки восемьсот девяносто пять заключенных мужчин.

Палуба соседней баржонки была загружена новенькими мотками колючей проволоки. В ее трюме сидели пятьсот девяносто женщин. Прислушивались к тому, что делается снаружи, увязывали одежду в узлы, шептались, загадывая, куда их привезли.

Маленькую баржу подвели первой. Занесли концы на берег. Старшина – начальник прибывшего конвоя, порядившись с лейтенантом-особистом, где будут сдавать этап, на судне или на берегу, расставлял охрану. Двое бойцов сняли засовы с носового люка, откинули широкие дверцы и металлические решетки, и из трюма вырвалось утробное гудение человеческих голосов и показались женские головы.

– Бабы, шухер, тут ни хера не Сочи! – придуриваясь, визгливо заблажила первая же с красивым платком на плечах и цветастым узлом в руках. Она и одета была нарядно, если бы не дорожная измятость, хоть в ресторан. Губы ярко накрашены, глаза подведены.

– Лезь давай, шалава драная! – раздавалось беззлобно из глубины трюма. – Дай людям воздушку нюхнуть вольного!

Женщины, поругиваясь и пихая друг друга, выбирались наверх, щурились от яркого света. Первыми выходили воровки, одетые, кто в зимнее, кто в летнее, вполне круглые лицами. С узлами и чемоданами. Матерились, дымили куревом, заигрывали со стройным капитаном в белом кителе. Одна даже юбку задрала до трусов.

– По пять разобрались, под руки взялись! Пятерками вперед! Не задерживай! – стрелки не церемонились, толкали прикладами куда придется, в спины, под задницы… Воровки повизгивали, подбирали юбки, валили нестройно, как на базаре. Под ногами чавкала грязь.

Уголовных было человек сорок-пятьдесят. Потом пошла 58-я[5], кудрявые и стриженые налысо враги народа, жены врагов, сестры, матери и дочери врагов, худые и бледные, молодые и старые контрреволюционерки, в основном одетые в лагерные фуфайки и бушлаты. На ногах у многих мужские ботинки 45-го размера, женщины шли, как клоуны в цирке. Большинство были безлики и не очень похожи на женщин, но некоторые были красивы. Среди этих мало кто улыбался. Оглядывались тревожно, а увидев рядом красавца-капитана, отворачивались. Много было совсем молоденьких, старшеклассницы по виду.

Пестрый этап двигался небыстро, изгибался вверх по склону, чавкал и оскальзывался в грязи. Когда вышли почти все, в трюме возникла заминка, заключенная в серой робе, выглянув из люка, звала охрану. Начальник конвоя, натерпевшийся от баб за три недели пути, пошел было к ней по трапу, но остановился и повернулся к этапу:

– Садись! – раздался молодой, не по возрасту властный голос.

– Садись! Садись! – понеслось вверх по склону. – На землю! На землю, сучки!

– Сами садись! Садисты! Идите на хрен! Не имеешь права, писюльку те в пасть! Ха-ха-ха! Не май месяц! – визжали-роптали воровки. Политические уже опускались безропотно, кто где стоял, кто на корточки, чтоб уж не в грязь, кто на подвернутую ногу в ватных штанах. Многие улыбались хорошей погоде и на вольную картину большой реки. После трех недель в трюме. Платки перевязывали на головах, охорашивались.

Два стрелка за руки за ноги вынесли из баржи худую и длинную пожилую лагерницу. Сзади поднималась молоденькая стриженная девушка, пыталась поддерживать седую голову, но не успевала, голова все время падала и становилось видно костлявое лицо и широко раскрытый синегубый рот.

– Готовая, что ль? – недовольно спросил старшина.

– Не знаю, врача надо… – девушка приложила ухо к груди старухи.

– Какого врача?! – зло гаркнул старшина, – клади ее в сторону! Сама встала в строй!

Полукилометром выше по течению обносили колючкой рабочую зону. Люди в черных и серых спецовках пилили деревья, обрубали и жгли сучья в огромных кострах, искры, пепел летели высоко, под крики «Па-аберегись!» с тяжелым вздохом валились деревья, топоры звенели, шинькали пилы-двуручки. Зоной выгораживался прямоугольник триста метров вдоль воды и столько же вглубь тайги. Большие деревья были в основном повалены и густо лежали в разных направлениях, казалось, что здесь нарочно нагородили весь этот хаос чтобы невозможно было пройти. Желтели свежие спилы, валялись кусты, мясистые ветви сосен и кедров. Несколько мужиков таскали обрубленное к реке, бросали в воду и на торосы, отчего ощущение бардака и бессмысленности только усиливалось.