Вечная мерзлота

Горчаков погасил папиросу, вышел в коридор, слышно было, как сказал что-то санитарке, и вскоре вернулся:

– Плохо, что на вас есть дело. Может, и ничего не будет, а можете и пригодиться им. Лучше бы вам не высовываться, Сан Саныч, слишком вы прямой иногда. Все верите, что они по закону живут… – Горчаков замолчал напряженно, машинально достал новую папиросу. – Если еще вызовут, ничего не говорите им сами! Вообще ничего не рассказывайте, «да» и «нет», а лучше – «не помню» и все! – Горчаков с усилием тер подбородок. – Ладно, может и пронесет. Николь беременна, вы сказали? Она хочет оставить ребенка?

– Почему вы спрашиваете? – Сан Саныч смотрел с удивлением. – Это наш ребенок!

– Да-да, вы правы, это непростой вопрос… – Горчаков покачал головой. – Я третий день об этом думаю. За Николь страшно почему-то, не могу объяснить. Сан Саныч, только поймите меня правильно, я к ней, как к дочери, – у нее трудная судьба, а с ребенком будет намного тяжелее, вы, конечно, и сами это понимаете… – он смотрел с внутренней горечью и с надеждой, что его поймут.

Сан Саныч молчал, глупо было думать о судьбе Николь. Теперь их судьба была общей. Что будет с ней, то будет и с ним. Он сидел нахохлившись, как нашкодивший мальчишка, и в этом был виноват Горчаков. Как и в прошлый раз, у них опять не получилось разговора. Почему же я так на него рассчитываю, думал Сан Саныч, отводя от Горчакова глаза, – я готов ему доверить все, а ничего не выходит. Холодный он…

– Я пойду, Георгий Николаевич, Николь одна там, давайте в другой раз. А ребенок обязательно родится. В гости заходите, Николь очень вас ждет, – Сан Саныч встал и протянул руку.

Вместе вышли на крыльцо, Горчаков закурил наконец измятую папиросу. Взгляд за очками снова стал спокойным и почти безразличным. Будто спрятался лагерный фельдшер от этого мира куда-то, в одному ему известное место.

Николь работала, ей все нравилось, зарплата была не такая большая, как у вольных, но в сравнении с совхозом огромная. Вольных работников в больнице не было и половины. Ссыльные да расконвоированные доктора и сестры, в основном «пятьдесят восьмая». Благодаря новым знакомствам на учет ее поставили без лишних вопросов.

Они гуляли с Сан Санычем под ручку, как «законные». Ходили на все фильмы в Дом культуры, в гости, в баню – никто их здесь не знал, а кто знал, относились к ним хорошо. Они были очень симпатичной парой, а что не были расписаны, никого не волновало, такого было много вокруг. Даже с комендантом Ермаково подружились и Седьмое ноября отмечали в большой компании в его квартире.

Сан Санычу так нравилась его новая жизнь, что он не особенно страдал без своего «Полярного». В декабре дни стали совсем коротки, Николь уходила на работу ночью, ночью же и возвращалась. Он провожал и встречал ее у крыльца больницы. С Горчаковым виделись всего несколько раз, тот работал в своем лазарете, в лагере. Даже когда и обещал, не всегда приходил.

Обзаводились хозяйством, купили большие и маленькие кастрюли и сковороду, праздничный фарфоровый сервиз на двенадцать персон. В их брезентовой комнатке все блестело и всегда вкусно пахло. Николь колдовала с французскими рецептами, которые плохо дружили с сушеными заполярными овощами. Сан Саныч хвалил все, особенно он любил «супалонён»[118], название которого, как утверждала Николь, произносил совершенно без акцента. Николь была счастлива:

– У меня никогда ничего своего не было! А теперь вон сколько! Когда я была девушкой, я мечтала, что у меня будет свой дом… Он выглядел совершенно иначе! – Николь хихикала и обнимала Сан Саныча. – Но я все равно страшно рада! Я согласна так жить! Плевать, что в палатке, – хочу, чтобы так было всегда! Ты, я, наш маленький, – она трогала живот, – и потом еще парочка наших маленьких! Да?! Я согласна! А ты, Саня?!

38

Шура Белозерцев сидел, запершись в процедурной, и писал. Время от времени прислушивался недовольно, что делается в лазарете. Перед ним лежало письмо Аси, которое утром принесла медсестра. Шура был хмур и сосредоточен, времени писать не было совсем:

«В первых строках моего письма напишу вам сразу, что получил его только что, час назад, с большой задержкой, в которой никто не виноват, одна женщина увезла его по нечаянности, а потом прислала обратно, и вот только теперь принесли. Сразу вам и пишу, сегодня уже 12 декабря, а вы писали мне в октябре, полтора месяца прошло, больше. Очень нехорошо получилось.

Я так понял по вашему письму, что это не подруга ваша, а вы сами хотите сюда к Георгию Николаевичу приехать. Вот из-за этого больше всего и обидно, а вдруг вы пождали моего письма, да и рванули, и уже едете или уже приехали, и пишу я теперь непонятно кому, а вы уже в Игарке или даже в Ермаково…»