Вечная ночь

Профессор был спокоен и слегка насмешлив. Оля знала, что говорит он сейчас для больного, а не для нее. Они оставались вдвоем совсем не долго, минут двадцать. Но Карусельщик удивительно изменился. Никакого куража не осталось. Он молчал, и это было совсем уж странно. Сидел на стуле, сжавшись в комок, втянув бритую голову в плечи, и накручивал на палец уголок казенной пижамной куртки.

«Вот это класс! – восхитилась Оля. – Кирилл Петрович сразу поставил мерзавца на место. А мне, как всегда, не хватает жесткости».

– Ну, что, дорогой, будем лечиться? – Профессор встал, прошелся по маленькому кабинету, положил руку Карусельщику на плечо и подмигнул Оле.

Больной вздрогнул и съежился под его рукой. Даже стало жаль наглого болтуна. Он казался совсем несчастным и пришибленным, особенно на фоне Кирилла Петровича, спокойного, уверенного, веселого. Оля давно не видела своего учителя в такой отличной форме. Полтора года назад, когда они встречались в последний раз, профессор Гущенко был на грани нервного истощения. Впрочем, она тогда чувствовала себя не лучше. Между ними происходило много неприятных разговоров, Кирилл Петрович иногда срывался, грубо, обидно орал на нее.

«Ладно, не стоит вспоминать», – одернула себя Оля.

– Идите, отдыхайте, – сказал Карусельщику Кирилл Петрович, – все будет хорошо, мы с Ольгой Юрьевной обязательно вам поможем.

Больной поднялся и на заплетающихся ногах вышел из кабинета. Перед тем как исчезнуть за дверью, он быстро взглянул на Олю, словно хотел сказать что-то, но промолчал.

– Ну что, Оленька, – профессор обнял ее за плечи, – откроем окошко да покурим?

Она не могла отказать, хотя сама почти никогда не курила в своем кабинете и никому не разрешала.

От ветра зашевелились бумаги на столе. Стало холодно. Оля накинула вязаную кофту поверх халата. Они уселись на подоконник. Профессор так и не снял очков, она не видела его глаз, от этого было слегка не по себе.

– Вы его здорово напугали, Кирилл Петрович.

– Я не нарочно. – Он улыбнулся краем рта. – Противный тип. Впрочем, он, безусловно, болен. А больных надо жалеть, лечить, откинув личные симпатии и антипатии.

– Вы думаете, это действительно, шизофрения? – Оля попыталась разглядеть глаза Гущенко сквозь затемненные стекла, но не получилось.

– У тебя есть сомнения?

– Да. Я поэтому и позвонила вам. Спасибо, что сразу приехали.

– На здоровье. Я был поблизости. Слушай, сколько мы с тобой не виделись? – Он слегка отстранился и снял наконец очки. – Выглядишь неплохо. Подстриглась. Между прочим, напрасно. У тебя хорошие волосы.

– Что, так хуже?

– Нет. Тебе идет. Просто волосы жалко. В наше время роскошная шевелюра редкость, даже у женщин. А уж у мужчин… – Он вздохнул, загасил сигарету и похлопал себя по голове.

– Не гневите Бога, у вас никакого намека на лысину.

– А вот посмотри, редеют на макушке. – Он пригнул голову.

– Все в порядке, Кирилл Петрович, кстати, макушка у вас двойная.

– Да? Не знал. Ну и что это значит?

– Вы должны быть очень счастливым человеком, просто обязаны.

– Ты смешная… – Он провел пальцем по ее щеке. – Веришь в такие штуки? Двойная макушка. Ну ладно, душа моя, давай выкладывай, зачем звала.

– Кирилл Петрович, – Оля зажмурилась и незаметно сложила пальцы крестом, – я попросила вас приехать потому, что мне показалось, этот человек, Карусельщик, на самом деле Марк Молох.

– Кто, прости? – Гущенко протер очки полой халата и опять надел их.

Он не мог не помнить. Просто удивился, и сейчас, кажется, они опять поссорятся, как полтора года назад. Оля почувствовала, как он напрягся. Не хотелось ему возвращаться к той истории. Понятно, он тогда проиграл. Группа развалилась. Убийцу не нашли.

Сколько всякой мерзости насмотрелась и начиталась она тогда, гуляя в паутине. Из однообразного месива выделялся только один автор. Марк Молох. И монологи Карусельщика удивительно напоминали его стиль, его изобразительный ряд.

– Вот смотрите, слушайте. – Она вставила кассету, включила диктофон, положила перед Гущенко распечатку порнорассказов. Эти листы долго хранились у нее в ящике, она надеялась, что никогда не придется к ним вернуться, и несколько раз хотела порвать, выбросить. Но что-то останавливало.

«Маленькой девочке так хочется, чтобы ее погладили по голове, почесали за ушком. Маленькая девочка любит страшные сказки. Большой дядя готов ей рассказывать их с утра до вечера…»

Дальше в тексте начинался вкрадчивый адский ужас. Из рояля вылезала мертвая рука с гибкими червеобразными пальцами. А рука дяди оказывалась у девочки под одеялом. Красочным литературным языком, обстоятельно, слегка иронично, было описано, как взрослый насилует и убивает ребенка, при этом рассказывает страшные сказки.

Голос из диктофона также вкрадчиво и также литературно обращался к доктору Филипповой.