Вечная ночь

– Дима, ты что, вчера родился? Пока ловили Чикатило, Головкина, Сливко, Михасевича, столько народу признавалось, и некоторых успели расстрелять. Настоящих серийников ловили по десять – двадцать лет. Нервы сдавали, хватали того, кто попадал под горячую руку, фабриковали улики, давили при допросах, выбивали признательные показания. Отчасти поэтому уничтожали в начале девяностых дела по маньякам.

Соловьев уже тихо и подло сожалел, что обратился за помощью к старику. Лобов мог проговорить всю ночь. Ему не хватало общения, внимания. Он лет семь писал свои мемуары. Заканчивал очередной вариант книги, относил в разные издательства и везде получал отказ. Начинал писать другой вариант, вспоминал очередную порцию криминальных баек, добавлял, вычеркивал, нес рукопись, но опять не печатали, просили переработать.

– И все-таки я не понимаю, при чем здесь Молох? – упрямо повторил Дима. – Насколько я помню, душитель насиловал детей. И никакого масла не использовал.

Лобов тяжело вздохнул, покачал головой.

– Вместо масла была вода. Озеро. А что касается изнасилования, то там вообще ничего не ясно. Никому ведь не могло прийти в голову, что слепых детей кто-то активно употреблял еще до убийства. Решили, что это мог сделать только маньяк. Поскольку их всех вытаскивали из воды, точного анализа провести не удавалось. А следы того, что с детьми кто-то жил половой жизнью, были очевидны.

– Господи, кто же? – Соловьев спрыгнул с подоконника, прошелся по маленькой кухне. – Они маленькие слепые сироты…

– В том-то и дело. Слепые не могут никого опознать. Разве что на ощупь, по запаху, по голосу. Но для суда это не серьезно. Сироты не могут пожаловаться родителям, – старик налил себе воды, выпил залпом, – кое-что открылось, но позже. Об этом я твоей Оле не рассказывал. Не хотел ее грузить, слишком уж мерзкая история. И сам не хотел вспоминать. Но тебе, Дима, это знать нужно. Ну, ты готов?

– К чему, Вячеслав Сергеевич?

– Слушать меня внимательно готов?

– Я и так вас слушаю.

– Нет. У тебя слишком скептическое лицо!

– Ну извините, – Соловьев развел руками, – какое есть.

– Ладно, сейчас ты улыбаться перестанешь и, кстати, поймешь, что Оленька твоя во многом была права. – Старик глубоко вздохнул, нахмурился и заговорил совсем тихо: – После пожара обожженная нянька исповедовалась перед смертью, рассказала попу из местной церкви, что на ней страшный грех. Чистых агнцев, слепых сироток, возили ночами в волчье логово. Директор получала за это деньги. Нянька знала, но боялась сказать кому-нибудь. Поп грехи ей отпустил, а потом согрешил сам. Выдал тайну исповеди, рассказал своей попадье. А она пошепталась еще с кем-то. Впрочем, все это были только слухи, показаний так никто и не дал.

– Но все-таки были какие-то попытки выяснить, кто насиловал детей и что за волчье логово?

– Да, конечно. Прежде всего, обратились к директрисе. Она объяснила, что эти дети – особый контингент, они агрессивны, лживы, неблагодарны. У них с ранних лет повышенная сексуальность, и они черт знает чем занимаются друг с другом. Ты бы видел ее. Толстая надменная бабища, вся в бриллиантах. Безжалостная, как скала.

– Ну а детей допрашивали?

– Естественно. Они были жутко запуганные, клещами слова не вытянешь. К тому же кому-то из них это даже нравилось. Их там кормили вкусно.

– Где – там? Что – нравилось? – Соловьев только сейчас заметил, что они оба, старик и он сам, не просто разговаривают, а кричат нервным шепотом.

Дима опять закурил, Вячеслав Сергеевич накапал себе валокордину в рюмку, выпил залпом, сморщился.

– Неподалеку от интерната, на другом берегу озера, была закрытая зона, секретный объект, за высоким глухим забором. Так называемый гостевой комплекс ЦК КПСС. На огромной территории роскошная трехэтажная вилла с бассейном, сауной, зимним садом. Постоянно там никто не жил, только охрана, обслуга и администратор, некто Грошев Матвей Александрович. Импозантный такой мужчина, красавец, как из Голливуда. Хозяин роскошного заведения. Приезжало высокое начальство из Москвы, эскорты машин с затемненными стеклами, с мигалками, иногда под охраной мотоциклистов. Вот туда и возили слепых детишек ночами.

– Зачем?

– Затем! Дима, ты правда не понимаешь? Или придуриваешься?

– Правда не понимаю, Вячеслав Сергеевич.

Старик закатил глаза к потолку, поджал губы и произнес бесстрастным тусклым голосом:

– Их там употребляли всякие высокие чины, из тех, что у нас всегда оставались и остаются неприкасаемыми. Грошев Матвей Александрович был чем-то вроде номенклатурной сводни, на самом высоком уровне. Думаю, он и сейчас занимается тем же, только под другой крышей. Директриса была в доле. Ее потом повысили, взяли в Москву, в министерство. Дело изъяли из архива. Интернат сгорел.

– А вилла? – спросил Соловьев.