Вечная ночь

— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.

— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.

— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа через параллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права, дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»

— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебила Оля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.

— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.

— Нет.

— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? — поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.

— Не знаю.

Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось, что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы. В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.

Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли, что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.

От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцу кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин, то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой, золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению, достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией. Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»

Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля вздрагивала, как будто её било током.

На самом деле мама много лет любила другого человека, они работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть, настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга, подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».

Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама любила, а папу, хорошего, — нет.

Оля, когда училась в институте, проходила практику в клинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна из операционных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.

Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразу как-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, с которым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ей сочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.

Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек. Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинского оборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи, песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизнь продолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся его шуткам.

Сейчас они идеальная пара, два старика, которые существуют как единый организм. Когда у мамы болят ноги, папа прихрамывает, когда у папы поднимается давление, у мамы стучит в висках. Что там за страсти кипели, кто кому врал, уже не имеет значения.

Оле в её двадцать лет не стоило так буквально понимать мамины слова, принимать их за истину в последней инстанции и строить свою собственную жизнь по бессмысленной ханжеской формуле «долг превыше всего». Теперь винить остаётся только себя. Мама не принуждала её балансировать на канате, совсем наоборот, звала спуститься на ровную твёрдую землю.

* * *

Это был какой-то особенный, инфернальный страх. Маленький призрак не то чтобы являлся Борису Александровичу, он просто не исчезал, он был соткан из сердечной боли и мёртвого воздуха, который застревает в горле при астматическом приступе.