Вечная полночь

Нет, интересующие меня приличные люди кидаловом не занимались. Старая школа. Скорее Рэй Чарльз, чем Ice Т. Одетые в пальто черные пацаны, еще не совсем бандитского типа. Пижонистые латиносы в наколках. Белые ребята с автобусных остановок. Дамы, чьи лучшие дни на улице остались позади. Наши люди. Несмотря на все свои благие намерения — я вышел из номера десять минут назад, прилетел примерно час назад — незаметно для себя я стал… слоняться.

У меня оставалась непонятная извращенная наклонность одеваться соответственно. Не важно, что я там завязал. Даже дороги прошли, что, впрочем, было не видно под длинным черным кожаным плащом. Трехдневная щетина. Появившаяся, мне кажется, от одной только обстановки сутулость…

— Ты тут по делам?

На секунду я обомлел. Один в один голос Лу Роулза. Первое, что я подумал, было «шухер», и рассчитывал увидеть мусора в штатском, косящего под системного.

Но мужик был кто угодно, но точно не коп. Если только легавые не стали нанимать на работу потасканных негров за шестьдесят с гнилыми зубами и в замызганных брюках. Он заметил мой оценивающий взгляд и хмыкнул. Снова заговорил своим сильным мелодичным голосом.

— Говнодавы заинтересовали?

Он снова хихикнул и приподнял левую ногу, аккуратно поддернул штанину, чтобы я мог полностью заценить. Ботинки у него и вправду были классные. Шузы из крокодиловой кожи с заостренными носами, с кисточками и искусственными потертостями, темно-зеленые, почти черные. «Взял во Florsheim. Ни за что не буду таскать всякие Thom McAn. Только Florsheim. Всегда носил, всегда буду».

Он быстро глянул на мои еле живые итальянские тапки, в которых только по заборам лазить. Покачал головой и, не стесняясь, фыркнул:

— Гляжу, тебе бы самому не помешало в обувной зайти.

— Есть немного…

Несколько агрессивно я начал ему отвечать, потом осекся. Какого хуя я стал пиздоболить о ботинках посреди Тендерлоин с типом, который явно либо псих, либо на что-то меня разводит?

— Знаешь, как говорил Герцог, неважно, насколько человек опустился, если дать ему новые шузы, он будет счастлив.

Неожиданно для себя я остановился.

— Герцог? — переспросил я. — Ты с Джоном Уэйном говнодавы обсуждал?

— Джон Уэйн! Тоже мне. Мужик, я тебя за музыканта принял. Форму теряю. Ты, видимо, юморист, блядь. Джон Уэйн. Ха! — он замолчал и изысканно сплюнул на два дюйма слева от своих Florsheim. — Сынок, когда я говорю «Герцог», «Дюк», я имею в виду Эллингтона. Дюк Эллингтон [57], знаешь про такого?

— Конечно, знаю.

— Надо думать, — сказал он, — надо думать. Подойди сюда, сынок.

Ростом он был не выше меня, тоже примерно шесть футов, только голову держал выше. Причем так, что не бросалось в глаза, насколько он невероятно тощий. Очень напоминал небритый скелет аристократа по крови. Несмотря на обшарпанные шмотки, обляпанный серый плащ и золотой зуб, мерцающий во рту посреди дырок и обломков, в нем было что-то пугающее.

— Играешь? — произнес он с вопросительной интонацией, теперь улыбаясь и протягивая руку. — По-моему, ударник. Ударник классно, хотя бывает жуткой скотиной. Как Фили Джо. Со всех сторон классный. У него был стиль плюс сила. Играл, немного обгоняя ритм. Ребята с ума сходили.

— Фили Джо Джонс? — сказал я. Почему-то мне хотелось, чтобы он понял, что я шарю.

— Наш парень, — ответил он.

Он снова стиснул мне руку и подтянул поближе к себе: «Хочешь затариться в ТЛ, тогда аккуратней. Тебя не знают, поэтому не продадут. Тут не Нью-Йорк, если понимаешь, о чем я. Только по знакомству. Один и тот же народ каждый день».

— Я попробую.

Он отодвинулся назад с искренне обиженным видом.

— Как тебя звать, сынок?

— Никки, — машинально ответил я.

— Короче, Ник, я торчу на этой ебаной улице, в этом ебаном номере уже пять, бля, лет. И если по-твоему я вылавливаю этих мудаков каждый день, чтоб взять себе поправиться, то ты ни хуя не понимаешь. Надо спросить насчет Томми Джонсона, и тебе скажут, что я человек, что называется, старой школы. Мне нужно только затариться эйчем, и я буду играть, а остальное поебать. Ты меня слушаешь? Такие у меня подходы. Я тебя увидел, как ты ходишь, и понял, он приезжий, по делам, и хочет закупиться — и он обломается. Раньше, мужик, пацаны друг друга за километр видели.

В этот момент мы успели сойти с тротуара и оказались между двумя домами у двери, ведущей в никуда. Я не знал, что и сказать. Казалось, он заглянул мне в голову, достал наружу все мои фантазии, начиная с девяти лет, и выложил передо мной. Всю сознательную жизнь я знал, что круто — и мне не светит — быть музыкантом. И еще быть черным. И этот Крескин из Тендерлоин выловил и то, и это, и выложил передо мной.

— Я тебя не обманываю, Ник.

Я сохранял внешнюю невозмутимость. Старался встретиться с ним глазами.

Ситуация не лезла ни в какие ворота. Дико противоречила тому, чему учит улица: не вступай в разговоры, не пизди про свои дела, и главное, не давай денег тем, кто предложит тебе купить, потому что входят они в одну дверь, а выходят уже в другую.