Вечник. Исповедь на перевале духа

Я праздновал, впервые было на приварок мясо. И шкурки были. Им я радовался, кажется, больше, нежели дичи. Первобытная природная сметка, все больше берущая гору над моим разумом, нашептывала мне. что в скором времени тут меня застанет врасплох зима. Эту мысль, леденящую хребет, я отгонял, однако ненадолго. Потому и отложил на крайний случай надежные чешские боканчи-ботинки и студенческую тужурку. Потому и мерил скупо каждый сантиметр нитки с бабиного свитера. И сокрушенно посматривал на дырявые, истертые штаны, что к зиме могли и не дожить. Я думал про одежду, которую, как и все прочее, должен найти в лесу. И вот эта одежда, то бишь ее платы, сами пришли к моим ловушкам.

Я стал богачом. Бесценным сокровищем мне представлялись кости, сухожилия, кишечки. Из них можно сделать нитки и шнурочки. Но прежде всего я взялся за шкурки. Растянул их на обручах с ветвей, соскабливал жир и мездру. Сначала ножом, а затем тупым кремнем. (Через некоторое время я подсмотрел, что в этом деле отлично могут помочь муравьи, если оставить шкурку на день у муравейника. Мало того, они еще протравливают ее своим квасцом.) Потом я протирал шкурки солью и пеплом, сушил на солнцепеке. А себе долго сушил голову над тем, чем их протравить, размягчить. Да тем же, чего их лишал! И пришел к своему рецепту. Вымочил шкурки в потоке над камнем. Соскобленный жир смешал с мозгом, притомил на огне и принялся втирать в шкурку, разминая и растягивая ее. Это самое главное - безустанно мять до одеревенелости рук. Недаром ведь в сказках кожемяки - самые сильные люди.

Где-то я читал, что у эскимосов совершенно истертые зубы. Это оттого, что они зубами, смачивая слюной, перетирают каждую пилку - полотнище кожи. Моя метода оправдалась и без этого. Обработанные таким способом шкурки ставали еще мягче после того, как я медленно высушивал их над дымком. С тихой гордостью примерял я лоскуты меха к бедрам.

Такая удачливость возбуждала мой охотничий азарт еще пуще. С сердцем зверя рыскал я лесными дебрями, улавливая ухом едва слышные шорохи. Я сам угодил в ловушку судьбы и теперь понимал зверя. Я уважал и жалел его, однако вынужден был принести его жизнь в жертву своей жизни.

В своем воображении одевался я в шкуру зверя, примеряя на себе его чуткую ловкость. Растворялся в зеленых габах-одеждах буйнотравья, вживляя в них свой дух, утверждая принадлежность. Часами замирал в ожидании. Сидя на коленях, выбирал какое-нибудь пятнышко и впивался в него глазами. Мой взгляд застывал, стекленел, привязывал меня тугой ниткой к живой околице, и в своей молчаливой молитве я переставал ощущать свое дыхание, битье сердца, вес одежды, чувствительность кожи. Чувствовал, как твердеет во мне терпение, как освобождаются сокровища затаенной нервной силы. Безмерно высшей силы, чем мощь рук, ног и зубов, верно служивших мне на этом диком просторе.

Научись и умей ждать, и тогда одолеешь все. Даже, если уж нечего ждать доброго, все равно - жди. И когда ничего уже не можешь делать, не просто сиди и лежи, а - жди. И даже, когда отходишь, - жди. Жди до последнего вздоха.

В другое время я оттачивал глазомер и набивал руку в метании камня и палицы-копья. Изредка это превращалось в спомагательный промысел. Так можно было добыть белку на дереве, хорька, бурундучка, прочую мелочь, какой кишели эти дебри. Давали свое и ловушки, изобретательно усовершенствованные. Одни крепились к согнутому деревцу, которое подтягивало животные, когда они туда всовывали голову. Другие подстерегали над норами. Третьи пронзали острыми кольями. Научился я подпирать каменные валуны с приманкой. Смудровал ударную ловушку с колодой, падающей, когда зверюшка задевала спрятанный в траве шнурок. Так попались барсук и лисица.

Моя пелерина из меховых лоскутов росла. Я сшивал ее тоненькими сухожилиями, протыкая шкурку акациевыми иголками. Теперь уже полностью устилала мою лежанку, а придет время, я буду кроить из нее одежду, шапку, обувь. Будущая стужа уж не так меня пугала.

С той поры, как я захозяйничал в лесной ложбине, крупный зверь сюда не потыкался даже ночью. В теплом мочиле-водоеме, булькающем серными пузырями, отдыхал иногда и я. Теперь я понял, что именно сюда приваживало дичь. Темная густая тина ласкала кости, вытягивала из мускулов усталость, шелком покрывала обветренную кожу. После купели волосы вились и блестели, точно руно. Твердели ногти, что в моей повседневности были незаменимым инструментом. Царапинки и ранки затягивались. Той редкостной жидкостью я ополаскивал рот и чистил веточкой дикой черешни зубы. (Чистый рот - чистые слова, чистые зубы - чистые мысли.)

Скалу, подступающую вплотную к водоему, покрывали черные капли, вроде окаменелый пот горы. Как-то отколопнул малость и положил в рот. Язык обожгло, соленая горечь свела десны. Но диво - рука потянулась за новой порцией. И она растаяла во рту желанным трунком - напитком. Гора плакала минералами, благодарно воспринятыми моим нёбом. Следовательно, нужны они были организму. Не их ли слизывать прибивались сюда козы? Если так, то это может быть хорошей приманкой.