Вечник. Исповедь на перевале духа

Возле костров лесных я не сразу ощутил прикосновение холодного дуновения. Дымы уже не зализывало в стороны. Они поднимались в небо седыми столбами. Чащевые буреломы налились тошнотворным грибным духом. Обронив ягоды, кусты красили свой лист. Роса сделалась пряной и колючей. Я сушил мох и уплотнял им стены своей халабуды. Вязал из папороти снопы и утеплял ими потолок. Под стеной серела в готовности куча дровишек. При ней стог сена для Тисы. На укопанных столбцах, чтоб не достала зверюшка, в кошелях сохранялись продовольственные припасы. На зиму у меня были грубо сшитый кожух и два лоскутных покрывала на лежаке. На это использовал все добытые доныне шкурки. Хватило барсучьего меха и на обувку. Однако же зимы я боялся. Какова она тут, в поднебесных заломах-уступах, где человеческого голоса не слышно? А вскоре уж и птичьего не будет...

Тем временем я не оставлял свою работу в лесу. Прокладывал третью широкую просеку. Там, где было выжжено всякий лесной хлам, открывался простор для очей и дышалось легче. За мной и птицы веселее чирикали. Здоровые деревья свободнее расправляли зажатые рамена.

Эту третью просеку прокладывал я к кучматой-мохнатой горе с отсеченной верхушкой, будто кто-то отколол ее, как сахарную голову. Я давно заприметил этот заломистый холм за черным занавесом смерек. Издали краснел он разрезом оголенной глины. Если гора раскололась каким-то образом, так, может быть, оползень достаточно покатистый, чтобы по нему выкарабкаться из этого котла. Я подбадривал себя этими размышлениями и бойко продвигался к намеченной цели. Стоящие факелы освещали мне дорогу, пока не преградила ее болотистая долина. Подо мхами квакала и побулькивала твань-тина. Я увязал в ней по колена. Работы прибавилось. До сих пор сухие жерди и ломачье собирал на кучи и сжигал. Теперь волок на болото и настилал себе сухопутье. Как раз роилась в игрища мошкара, и я вынужден был защищаться дымокурами. Вскоре я вышел на мягкие залежи черного, как сажа, торфа, а дальше и на твердынь каменных зазубрин-выступов.

Солнце укладывалось на ночь в пурпурную седловину, когда я шагнул на заманчивый обрыв. Какая-то неведомая сила толкала меня в плечи, к зарослям шиповника. Косой солнечный луч теплил густой кустарник, тускло подсвечивал что-то в глубине. Я двинулся на тот блеск. Рассекая колючки посошком, пробрался вглубь и обмер: из песчаного наноса выглядывал облизанный дождями краешек котелка. Я ухватил его, как нечто живое, способное убежать. Когда живешь из добычи, то глаза едва опережают руки. Порывистое хватанье рождает мысль.

Котелок был чугунный, судетского литья, со ржавой дужкой. Кто же его потерял? Ни одного подобия человеческих следов вокруг я не обнаруживал. Если кто-то и оставил его здесь, то почему присыпал землей? Порода оползня была той же, что и на срезе горы. А что, если котелок упал с неба?! - взбирался я взглядом на рухнувший кряж. И, возможно, вместе с ним упало еще что-то? Я начал неистово рубить заросли. Что-то мягкое коснулось моего лба. С лещины свисал кожаный подсумок. Стертый, иссохшийся, с обкипевшим ржавчиной замочком.

Я бережно положил его себе на колени и распорол клапан. Не успел и пожелать себе, что хотел бы там обнаружить. А там было пустое портмоне с монограммой «IR», книжица с размытыми записями, карандаш, компас, складной ножик, янтарный мундштук, отсыревшие спички, бутылочка из-под рома, горсть гороха и фасоли, карта, свернутая трубочкой в целлулоиде.

Я поискал глазами место, где бы присесть, чтобы рассмотреть карту. Из земли торчал и столбик, заостренный человеческой рукой. Теперь я пустил в ход и нож, и пальцы, и ногти. Обкапывал, разгребал столб. Округлилось нечто бурое, твердое с ямами...глазниц. Череп! То был человеческий череп. Такой же, какой лежал на полке в мастерской сиготского аптекаря. А сколько я их насмотрелся в анатомическом театре университета!

Травяным веничком обметал я пожелтевшие кости - шейные позвонки, позвоночник, ребра, фрагменты конечностей. Выносил на открытое место, складывал на мох. Кости грудины и ключица были поломаны, возможно, и шея. Либо кто-то проломил ему грудь, либо несчастный упал, разбился. Освободив скелет, дальше выкапывал столб. На глубине в два локтя он оканчивался деревянной табличкой. Я промыл ее водой, вынес на свет. На потемневшей дощечке едва угадывались выжженные буквы. Скорее подушечками пальцев, нежели глазами, я прочитал по-чешски: «Здесь нашел свой последний привал неутомимый путешественник Иржи Ружичка из Праги. Лето 1934 года Божьего».

Я пошатнулся, распластался на земле рядом со столбом. Голова отказывалась думать, а душу охватила давящая тревога. Неисповедимы пути наши под небесами.