Вечник. Исповедь на перевале духа

Когда не знаешь, что делать - встань и иди. Это уже работа. Среди людей, меж деревьями, между мыслями найдется твое предназначение, потребность в твоем присутствии.

Как тайно вывезли меня в Грецию, так же в тайной каютке привезли назад - в Мариуполь-Жданов.

Свинцовые тучи теснили ободранные бараки. Я сошел на загаженный, ухабистый берег и почувствовал, как выветривается из меня накопленное за прошедшие месяцы тепло. Под бетонным укрытием продавал цветы грузин. Ветер дергал мутный купол клеенки, под которым прозябали гвоздики и горела свеча. Для тепла.

«Собачий холод, кацо, - кивнул мне несчастный торговец. - А в моей Колхиде сейчас созревает хурма.

Нежный и сладкий, как губы девушка. И почему нас так гонит по миру судьба-злодейка?»

«Потому что наша жизнь - копейка», - сказал я, вспомнив колымскую присказку.

Грузин скалил ряды белых зубов.

Хлопотами мариупольских греков, друзей Захариоса, мне в конце концов выдали паспорт. Теперь передо мной пролегали свободные дороги. Возвращаться в Закарпатье (так ныне называется мой край) я не решался. Кто там ждал стрельца Карпатской Сечи, пролившего свою кровь за независимую Карпатскую Украину в марте далекого 1939- го года? Но вот попалась мне на глаза московская газета (нужное чтиво приходит в нужное время) с очерком о научных достижениях Евгения Кадочникова. И я позвонил ему по телефону, чтобы высказать свою радость, еще раз поблагодарить за благодеяния.

Благородный Кадочников обрадовался, живо расспрашивал о моих похождениях. Я вкратце рассказал. А он загудел в трубку басом: «Не зову в Москву, ибо это не твое. Есть, однако, у меня для тебя интересная работенка. Слышал что-либо о Колхиде?»

«Слышал, - засмеялся я. - Греческие аргонавты, золотое руно». - «Именно об этом речь. Мой приятель из института Вавилова сколачивает команду аргонавтов для изучения новейшего «золотого руна» - каучуконосов в Колхиде. Программа на три года. Подписывайся, не пожалеешь, брат».

- «Разве я о чем-то когда-либо жалел, брат?» - ответил я. - «Ну, вот и ладком. А весной я и сам к вам приеду». Так оно и было.

...Колхида. Разморенные лимонные сады, мохнатые шмели в магнолиях, деревянные хижины на сваях, чайные туманы в межгорьях, дикие коты, выбегающие из рододендроновых лесов к духанам-кабачкам на дразнящий запах печеной козлятины. И двести сорок дней в году - дожди, водяные валы, несущие по улицам ил, золотых сазанов и малярию.

Когда здесь кто-то умирал от лихорадки, на террасе вывешивали черную ленту. Когда кто-то рождался, открывали ружейную пальбу с крыльца в небо и угощали всех прохожих изабеллой. Реки Хопи и Рион собирали мутную воду из джунглей и лениво гнали ее в Черное море. Мы осушивали берега и ограждали их песчаными валами. А затем сажали американскую гваюлу с сухим каучуком в стволах и яванский тростник, дающий прочный клейстер для самолетных пропеллеров. Эти растения должны были повысить военную мощь «союза нерушимого». Едва оправившись после тяжелой войны, страна Советов готовилась к новой.

В свободные дни я брал собаку и выбирался из топей в Гурийские горы. Там у развалин древней каплицы разводил костер. Голубой вечер садился на плечи. Собака ловила зубами летучих мышей, а я посматривал на свои саженцы за желтоводным Супсом. Когда-то сжигал лес в Карпатской котловине, рубил его на Колыме, измерял ногами на Сихотэ- Алине, тосковал о дубравах в Греции, и вот тепер я высаживал лес. И это возбуждало в душе незнакомую радость.

От ближайшей сакли приходил с кошелкой старый мингрел Вано, расстилал кукурузные листья и выкладывал на них сыр, овсяные лепешки и оплетенный бутель с вином. Впервые меня навестив, спросил:

«Откуда ты, добрый человек?»

«Из Карпатских гор!» - ответил я гордо.

«А что, разве горы так разнообразны, что нужно искать чужие?»

«Горы однообразны, - сказал я. - Вода в них различна. Потому и люди в разных горах разнохарактерны и разнолики, и цветы, и запахи, и вкус молока тоже несходны».

«Хорошо говоришь, батоно. Вода всему голова. И молоко приедается, и от вина, бывает, кривишься, а к воде рука всегда тянется. И днем, и ночью».

Мы говорили громко, превозмогая шум реки. Батоно Вано, разостлав на земле бурку, засиживался до полуночи, пока его не возвращала домой жена, на тридцять лет моложе. Как-то я вслух заметил, что на свой возраст он еще бравый молодец. Как почти все его соплеменники.