Вечное невозвращение

— Не помню.

Потом она получила известие, что Николай погиб — сгорел вместе с домом. Как показало следствие, он, прикрыл трубу, видимо, неплотно закрыл дверцу печки, угорел и не смог выбраться, когда начался пожар. Его уже похоронили, а ей никто не сообщил — не знали, куда сообщать. Женя не ожидала, что его смерть может так на нее подействовать. Она задернула темные шторы и целый день просидела в темноте, раскачиваясь на стуле и воя от горя. Уже ночью вдруг увидела, как будто в кино, как он в горящей одежде пытается встать и неловко, страшно медленно идет через пламя к дверям. К утру Женя забылась и во сне услышала, как звонят в дверь. Звонили долго, а она никак не могла выкарабкаться из вязкой трясины своего забытья. Подруга, которой Женя открыла дверь, ахнула:

— Что с тобой? Ты больна?

— А что?

— Ты ужасно постарела. Выглядишь лет на шестьдесят.

— Мне и есть шестьдесят. Вчера исполнилось, — ответила Женя и ушла назад в темную комнату.

Подруга не решилась последовать за ней — так ее испугала эта внезапная перемена.

А Женя опять сидела в темной комнате и вспоминала ту страшную и прекрасную ночь, когда старуха поила ее своим эликсиром и, приоткрывая глаза, она видела лицо Николая, сидевшего в углу и отмаливавшего ее жизнь, ее молодость, ее красоту. Он ее тогда и спас. Даже потом, горящим факелом пытаясь добраться до двери, он молился за нее, и его молитва продолжала творить чудо.

Ведьма

Я думаю, что писать можно только из ничего — не из опыта жизни, не из собственных переживаний, а из ничего, из чистого воображения, из той сумятицы в голове, которая вдруг однажды выстраивается в последовательное повествование. Это писание и создает опыт жизни и глубину переживаний, а не наоборот. Писание — единственное, что упорядочивает жизнь. Жизнь организуется вокруг него и приобретает черты осмысленности. В жизни все разбавлено: грусть, радость, печаль, — разбавлено повседневными заботами, делами, длительностью времени. Только в писании возникает квинтэссенция жизни, когда все дано сразу, полностью, с ошеломляющей глубиной и откровенностью, которой никогда не бывает в прозе будней. Кажется, что только та, написанная жизнь и является истинной, потому что там все дано в полной мере, без провалов, ненужных подробностей, досадных ошибок и мелких глупостей.

Однажды, в первый и, наверное, последний раз в жизни, я прибыл в санаторий один: отдохнуть (хотя не сильно устал), подлечиться (хотя ничем сколько-нибудь серьезным не был болен) и вообще оторваться на две недели от суетливых будней. До сих пор не пойму, за каким чертом я поехал один, да еще в апреле — в Москве в день моего отъезда шел снег. Эта недоуменная досада навалилась на меня, как только я вышел из поезда в Евпатории, и лишь усилилась, пока я колесил на частнике, отыскивая этот пропащий санаторий, о котором даже местный житель не слыхал.

Добрался до места, когда уже совсем стемнело. Ужин закончился и отдыхающие, видимо, славно поев, танцевали в холле главного корпуса. Хорошо, что у меня с поезда остались бутерброд и бутылка воды, а то бы я совсем впал в черную меланхолию.

В двухместном номере я жил один и два дня молчал, если не считать разговора с врачом, — присматривался к окружающим в поисках интересных лиц, но таковых не оказалось: отдыхающие почти сплошь пожилые и какие-то помятые. Наверное, молодые в это время года по курортам и санаториям не ездят. Еще через два дня я вдруг заметил странного вида официантку, обслуживавшую столики в другом конце зала. Она была тоненькая и стройная, как девочка, с большими, в пол-лица, глаза. Я следил за тем, как она ловко перемещалась с полным подносом среди столов, как все время улыбалась, и подумал, что хорошо было бы с ней познакомиться. Но прошло еще два дня моих наблюдений, прежде чем я решился на первый шаг: пройти как можно ближе и внимательно ее рассмотреть. Протискиваясь между столами, с одного из которых она собирала посуду, я не рассчитал и нечаянно толкнул ее.

— Ради Бога извините!

Она подняла глаза и молча улыбнулась.

Все слова, которые я собирался сказать и обычно говорю, знакомясь с девушками, застряли в горле. Она оказалась совсем не девушкой и совсем не молодой, как мне представлялось издалека. Морщины на шее и под глазами говорили о вполне приличном возрасте — где-то около сорока лет, никак не меньше. Разочарованный, я пошел к себе в номер, думая с тоской: все две недели, что мне осталось пробыть здесь, придется молчать. Я вовсе не такой уж болтун, но это вынужденное молчание, когда говорить абсолютно не с кем и не о чем, меня почему-то угнетало.

Я вспомнил, что соседи по столу упоминали в первый же день винный погребок, расположенный неподалеку, и решил отправиться туда. В погребке оказалось довольно уютно. Взяв стакан вина, я уселся на огромную деревянную плашку, изображавшую стул. Вино оказалось терпким, но приятно освежало, у меня даже закружилась голова. Я взял еще стакан, поставил перед собой и с наслаждением закурил.

Тут ко мне подошел симпатичный старичок, похожий на дореволюционного профессора.