Вечное возвращение

Такое, что сродни безразличию к жизни и жизням, своей и чужим. Словно жизни эти (своя и чужие) – сродни талой воде: она и под ногами, и в воздухе растворена эфиром, и всегда отдельна от водопроводной или речной.

По ним можно ступать, но наступить на эти «эфирные» воды нельзя. Просто-напросто – это такая талая вода, что отдельна даже сама от себя. Просто-напросто такой псевдо-Илия, сказавший нечестивому царь своё «Бог жив!», тоже отделён от всего.

А ещё – и все отделены от него. Рукастому на миг показалось, что незваный гость (здесь) – дома, а посторонний (здесь) – он, псевдо-Ной; продлевать и терпеть это чувство было никак нельзя.

– Позовите учителя! – крикнул бандит.

Вопль его ничем не напомнил о крике гоголевской панночки. Однако – нечистая мелочь обрадовалась:

– Давно бы так! – подумал кто-то из стаи (или все в унисон).

И действительно, кто-то из зала шагнул (словно бы в никуда) и (почти не промедлив) вернулся обратно, уже не один; и тогда весь мир опять (словно оборотень) перекинулся: стал ещё более честен и лют, нежели до сих пор; казалось бы, сие невозможно, но поди ж ты!

Учитель бандитов был внешне невзрачен. Он совсем не напоминал страшного Вия. Был он ниже самого среднего роста. Облачён (отлично от своих учеников) в старое советское трико с растянутыми коленями (мало кто такие нынче помнит) и линялую футболку-хаки. К тому же, как и псевдо-Илия, оказался он бос.

Был он круглолиц и курнос, рыжебород и весь в веснушках. Борода, неаккуратно подстриженная ножницами, прямо-таки полыхала. Да и в глазах рыжебородого, от рождения карих, прямо-таки с цыганским притопом выплясывали громами уверенные зарницы (никого ещё, впрочем, не испепелив).

Тотчас псевдо-Ной перестал выделяться из аборигенов; все стали равны и перестали Илью обступать, и перед учителем построились.

Итак, учитель. Который оглядел Илью – точно так же, как его оглядел Илья: внешне даже зрачком не поведя в его сторону! Но сразу спросил:

– Новичок? – причём его голос, конечно же, не был подобен грозовому раскату; но – все отражения в зеркалах (прежде лишь удваивавшие число присутствующих) сделали шаг вперед, показалось, представая ближе к живым.

– Что вы, учитель! – бормотнул кто-то из рядовых аборигенов (жестоко при этом вертя головой и от Ильи отрекаясь почти что громогласно), но рукастый эту несдержанность сразу же молча пресек (свой взгляд, словно камень Давида, метнувши): и от этого взгляда, и от сплошных зеркал словно бы эхо произошло.

И лишь тогда (именно что посреди эха) рукастый шёпотом отрапортовал:

– Учитель, это невесть кто. Незваный гость.

– Почему ты его так называешь?

– Потому что искал некую женщину по имени Яна. Может быть, ту самую невесту (невесть откуда пришедшую), о которой нас предупредили.

И вот здесь новый человек впервые на Илью посмотрел. Прямо, упёрши зрачки, не прибегая к свехчувствам. Поначалу в его глазах не было интереса; да и потом интереса (когда уже развернулись события, когда стали происходить волшебства) не прибавилось: ему словно бы всё было известно заранее (как слово цепляется за слово в дискурсе).

Но вот только с этого момента он уже словно бы взгляда с Ильи не сводил. Даже тогда, когда когда не смотрел в его сторону. Более того, сквозь его карие глаза откровенно взблескивала сталь, и сталь эта могла поразить отовсюду. Тропиночка к Яне (что ещё мгновенье назад казалась почти безопасною гатью по-над безопасною бездной) вдруг оказалась млечною россыпью алых углей (иди же, босой, коли сумеешь).

– Эту женщину многие ищут.

– Учитель! Многие ищут, но пришел к нам он.

– Сам пришел?

– Говорит, указали дорогу добрые люди.

– Хороша доброта! – мог (бы) молча сказать рыжебородый.

А псевдо-Илия с ним не менее молча согласился (бы). Разве что псевдо-Ной этого диалога не услышал (бы). А если (бы) и угадал о его наличии, не осознал (бы) его содержания. Таковы они все, люди праведные в своём роде.

А меж тем именно в этом настоящая доброта: сказать посредственности, что он как бы социально (и даже интеллектуально: ум рассудка далёк настоящим вершинам) он не возвысился – в настоящей реальности он был и есть «никто и никогда»; сказать гению или святому, что в любом своём бытии он неизбежно окажется «всем и всегда»; назвать каждому его настоящую цену.

Правда в том, что любой человек (кем бы он не казался себе) обречён на ничтожество не-достижения. Что даже (предположим) многогранный титан Возрождения – не более чем полуфабрикат себя. А ведь для того, чтобы воплощать (весь) смысл бытия, «вам пришлось стать вне и глубже смысла, а ваша жажда оправдания – сама оправданию не подлежит.» (Николай Бахтин)

– Я не оправдываюсь, – мог бы сейчас завопить псевдо-Ной.

– Да, – легко согласился бы псевдо-Илия. – Ты зовёшь учителя, чтобы он тебя оправдал.

Хороша доброта: знать, что в недотворённом мире все его вершины и низины суть пологи. Добрей разве что сказочный камень на развилке дорог: дескать, направо пойдешь или (даже) налево; или (ежели хочешь) упрямо и прямо, всё равно никуда не придёшь.

А коня потеряешь при этом или голову, не суть важно.