Теперь она, как прабабушка Ефросинья, вставала почти ночью, спускалась в холодную кухню, включала свет только над столом, колдовала с дрожжами, молоком и мукой. Как только дело доходило до того момента, когда тесто надо было месить и мять, волна горечи и злости накатывала на нее. Слезы, горькие и злые, капали на посыпанную мукой доску, в тесто, на руки… Инна ревела, лупила и била по тесту и, как в кино, проносились перед ней кадры из ее жизни. Вот старые, старательно забытые: отец и мать ругаются в спальне, а Инна, стараясь не заплакать от страха, сидит на кухне; вот зал суда, зеленые стены, Инну мутит и знобит, а судья бесстрастным голосом спрашивает у нее, с кем она хочет остаться жить. «С мамой», – шепчет Инна и тут же натыкается на колючий взгляд отца… А вот воскресный обед в ресторане с новой семьей отца, и его новая жена советует Инне выбрать «что-нибудь полегче» и многозначительно смотрит на округлившуюся фигуру девочки. «Гадина», – вырывается у Инны, и ее кулаки перемешивали плотную массу теста с такой силой, как будто это и было сдобное тело отцовской жены…
Инна и не думала, что в ней накопилось столько злости. Бессловесное тесто принимало на себя эту злость. Она чувствовала, что с каждым днем ей становится легче, тоска и теперь отступает. Но хлеб пока получался тяжелый, твердый и невкусный. Это тоже вызывало гнев, и Инна месила, мяла, била тесто с удвоенной силой.
Но однажды пришел момент, когда вместо тяжелых воспоминаний, вызывающих слезы, злость и боль, внутри у Инны образовалась тишина, а потом в этой умиротворенной, совершенно незнакомой тишине как будто бы зазвучали слова. Инна прислушивалась к себе, стараясь как можно лучше разобрать, о чем эти слова. Движения, которыми она изо всех сил продолжала мять тесто, изменились, стали сильными, уверенными, спокойными и размеренными. Новый, зазвучавший внутри голос тоже доводил ее до слез, но то были совсем другие, не такие, как прежде, слезы, а голос говорил о благодарности. «Я благодарю тебя, – шептал этот голос, и Инна вслед за ним. – Благодарю тебя за то, что много лет ты заботилось обо мне, не давала соскользнуть в бездну. Я благодарю тебя, что ты приняло на себя всю мою боль и мою печаль, мое детское отчаяние и нынешнюю тоску. Благодаря тебе я жила так уединенно, что никто не мог по-настоящему ранить меня. Если бы ты было другим, я бы искала любви и принятия, не находя их, ведь я была такой раненой с самого начала. А ты защищало меня от мира до тех пор, пока я не окрепла настолько, что могу и сама защитить себя и позаботиться о тебе. Я благодарю тебя и хочу заботиться о тебе», – шептала теперь Инна, понимая, что слова эти обращены к ее сильному, большому, надежному телу. Хлеб наконец начал получаться.
Теория и практика.
«Ты теперь взрослая»«Толстая девочка – это навсегда», – сказала мне однажды молодая женщина, отдавшая много лет жизни борьбе с весом, который казался ей лишним.
Как мы уже говорили, опыт, полученный в детстве, в период, когда растут, зреют и формируются тело и психика, когда мы в общении с другими людьми, ближайшим окружением обретаем образ собственного тела, самым прямым образом влияет на то, как мы чувствуем себя в дальнейшем, как воспринимаем свое тело, как видим себя.
В детстве многие из нас сталкиваются с отвержением со стороны окружающих из-за нашей внешности. Многие женщины узнают о том, что с ними что-то не так, что их слишком много, от сверстников. «Толстая», «жирная», «жиртрест», «пятитонка», «жирная свинья», «толстая корова» – все эти ужасные определения впиваются в душу как отравленные стрелы или мелкие ядовитые колючки. Они остаются там навсегда и продолжают работать, даже если мы уже забыли о том, что нас дразнили.
Другая взрослая женщина рассказывала мне, как ее отец на семейном ужине стал вспоминать о детстве дочки, о том, как та однажды побила одноклассника, обозвавшего ее «толстой коровой». «Я совершенно забыла эту кошмарную историю, но как только отец назвал имя мальчика, вспомнила моментально, вплоть до названия урока, перед которым мы подрались. Это была математика, мы учились в третьем классе. И я в одну секунду почувствовала себя так же, как тогда: смесь ужасной боли навылет и сокрушительного гнева. А самое невыносимое: он говорил чистую правду. Я и сама знала, что я толстая корова! Я забыла об этой стычке и всегда думала, что меня никогда не дразнили ровесники из-за моего внешнего вида. Но на самом деле дразнили, и еще как. Просто моя психика предпочла считать, что ничего не было».
Это как раз неудивительно: наша психика заботится о нас как может и как считает правильным. Если мы не в состоянии переварить информацию, события или эмоции, если страдание невыносимо, в ход идут защитные стратегии, чтобы мы могли продолжать жить, развиваться и не терять надежду.