...Вечности заложник

Жена вынесла новую папку. Держалась она величественно, стройная, статная, — вечная его модель (я уже отметил во многих портретах сходство, повторяющийся тип женщины).

В ее осанке, в ее умных больших глазах, в овале лица, в прическе, собранной в узел, было нечто величественное и чистое.

Теперь на этот же столик ложились листы книжной графики, классика, осмысленная совершенно по-своему, знакомые персонажи Пушкина, Грибоедова, Салтыкова-Щедрина. Многое я видел еще в нерадивые школьные годы, но тогда фамилия художника меня не интересовала, я разглядывал иллюстрации, не столько удивляясь, сколько невольно впитывая неожиданную, новую для себя точность, а поэтому и запоминая.

Впрочем, помнил я не одну «школьную программу», но и «Двенадцать подвигов Геракла» с его рисунками, книжки-малышки — их у меня было когда-то много, — и, что поразительно, не только узнал «Медного всадника» из его детской книжки, но и две строки под рисунком вспомнил, хотя не видел книжку почти сорок лет.

— Неужели знали? — удивился художник. — Я ведь и детские стихи писал. Было, было такое!..

На тахте сидел человек, казавшийся теперь совершенно здоровым.

— Хватит на сегодня! — решительно сказала жена, закрывая папку с понятной мне торопливостью, хотя мы с Фаустовым не досмотрели до середины. — Александру Николаевичу трудно!..

Она уплыла в кухню, такая же величественная и гордая, какой показалась мне в первую секунду знакомства.

И тут я заметил, что Фаустов украдкой просматривает следующие рисунки, при этом как-то торопливо запихивая их в папку.

Странное дело! При всей малой моей подготовленности нельзя было не заметить, как слабеет дарование. Последующие листы казались написанными другим человеком, этакая сладость возникла в них.

— Сахар, настоящий сахар! — бормотал Фаустов, пользуясь тем, что жена подбивает художнику одеяло.

И вдруг сказал:

— А все же главные открытия были сделаны в двадцатые и в начале тридцатых, никуда от этого уже не деться!

Художник страдальчески поглядел на нас.

— «Круг» — это романтика, — буркнул он. — Фантазии, поиски, споры интересны в молодости. Менялось время, менялись и мы. Приходилось доказывать, что мы не хуже других...

Фаустов вскинул голову.

— Не хуже кого?!

Он забегал по комнате, я уже знал подобные вспышки его волнений и гнева.

— Что, что ты доказал своим компромиссом?! Был прекрасен и самобытен, а стал «не хуже других»!

Синяя бледность опять расплывалась по лицу художника, он задышал тяжелее и чаще. Я понимал, если приступ начнется снова, то серебряной трубочкой больше не обойтись.

— А вот и чай! — крикнула жена, входя в комнату с электрическим самоваром. — Конец спорам! Ко-нец!

Она кинулась к мужу, стала гладить его по щеке. Он сбросил ее руку.

— Ему нельзя нервничать, — сказала она в пространство.

Это был упрек Фаустову.

— Я не люблю, когда люди говорят глупости, — буркнул художник и отвернулся. — В конце концов, время потребовало от нас быть такими, какими мы стали.

Жена снова бросила умоляющий взгляд на Фаустова.

— Выпьем-ка чаю! — повторила она. — А потом, Александр, я почитала бы гостям твою прозу. Доктор, наверное, даже не слышал, какие написаны тобой замечательные вещи! Александр Николаевич не только в живописи был прекрасен, но и в литературе.

Фаустов сопел, все еще переживая спор с художником.

— У Александра есть прелестный, хотя и неоконченный роман. — И она, повернувшись к мужу, еще раз спросила: — Не возражаешь, если я почитаю?

Она прекрасно читала! Конечно, многое теперь забылось, даже не вспомнить имен героев. Остались в памяти главные, двое: он и она, живописец и кукольница.

Ее куклы тоже жили в романе, в собственной кукольной сказке.

Так и соединялись два мира: подлинный — голодный и черный, вымышленный — счастливый и голубой.

Денег не было, холста не стало, краски кончались. Оставалось одно — беленая печка, на ней и вынужден был писать художник. Его кисть продолжала рождать шедевры.

Однажды в дом пришли иностранцы, богатые меценаты. Остолбенев от восторга, они стали торговать печку.

Как транспортировать в Европу искусство? Художник об этом не должен волноваться. Дело техники — такая транспортировка.

Но художник печку не продал. Он был уверен, что его искусство все же потребуется народу.

Тогда я не знал, что романтический сюжет не выдумка. Так поступил Татлин, когда ему, голодному, не имеющему ни копейки, а потому расписавшему собственные стены и печку, была предложена за печь колоссальная сумма. Так поступал и Филонов...

Да, их живопись во всех смыслах не продавалась.

Они думали, ошибка продлится недолго. И за временем безграмотных разоблачений вновь придет время расцвета — значит, нужно сохранять силы.

Таких, как художник и его жена, были единицы, а тех, наседающих, идущих в атаку под знаменем хрустящего слова АХРР — Ассоциация художников революционной России, — становилось все больше и больше. Конечно, числом, но не талантом. А каждый талант — так оставшиеся считали (ах, какая наивность!) — значительнее армии бездарных.