Вечные хлопоты. Книга 2

— Клавдия! — позвал Захар Михалыч в окно.

Она тотчас выглянула, словно ждала, когда ее позовут.

— Что тебе, отец?

— Принеси пятьсот рублей. — И спросил Прохора: — Хватит?

— С избытком!

— Но у нас осталось только до получки дожить, — возразила Клавдия Захаровна.

— Семьсот! — повысил голос Захар Михалыч.

Она убралась, но скоро опять появилась в окне и положила на подоконник деньги.

Старый Антипов протянул их Прохору:

— Бери и уходи.

Прохор пересчитал деньги, тщательно разглядывая каждую ассигнацию, хотел было сунуть в карман, но, опять усмехнувшись, разжал пальцы, и разноцветные бумажки медленно начали опускаться на землю...

— Не похоже, что последние, — сказал он. — Новенькие, как из банка. Прощай, Захар! И ты, племянница. Не поминай лихом, а я как-нибудь доеду. Милиция довезет на казенный счет, по этапу вернут к месту жительства. Зачем тебе тратиться! — И пошел быстро по берегу, перебрасывая тощий мешок с плеча на плечо, и не обернулся ни разу — так и свернул в проулок как раз у того места, где тридцать с лишним лет назад пытался убить Захара Антипова...

* * *

Ужинал Захар Михалыч молча. Клавдия Захаровна не решалась ни о чем спрашивать его. А он, похоже, не собирался рассказывать о странном госте. Сопел, хмурился, наблюдая исподлобья за дочерью и внуками, придумывая, что бы такое сказать насчет Прохора. Племянницей назвал Клавдию!.. А никакая она ему не племянница, хотя бы и по родству смотреть. Седьмая вода на киселе.

Он отодвинул резко тарелку и встал.

— Ты же почти ничего не поел, отец! — сказала Клавдия Захаровна с беспокойством.

— Спасибо, я сыт. Пойду покурю перед сном, а ты давай-ка укладывай детей.

Он вышел на крыльцо, постоял недолго, покуда достал папиросы и прикурил, потом направился в палисадник — крохотный участок во дворе, огороженный штакетником. Здесь всегда росли цветы, и только георгины. Какую-то непонятную, странную любовь питал Захар Михалыч к георгинам. Нравилось, когда расцветали они сочно и ярко, словно зачинался пожар, а люди вообще неравнодушны к огню. Может, потому, что огонь дает тепло, а может, с тех давних, незапамятных времен, когда ему поклонялись.

Срезать георгины старый Антипов не позволял, они отцветали сами собой, прожив короткий век цветения.

Он сел, и тотчас появился Жулик, приблудный щенок, невесть когда и каким образом оказавшийся в доме. Был он ласков, отзывчив, не требователен, не избалован излишним вниманием, как чистопородные домашние собаки, и его быстро полюбили все, он стал равноправным членом антиповской семьи. Спал вместе с Захаром Михалычем, возле кровати, а случалось, забирался и под одеяло.

— Не любишь чужих? — спросил старый Антипов и, нагнувшись, погладил Жулика. Тот заскулил, потерся об ноги. — Не любишь. А чужие разные бывают... Сейчас пойдем спать. Ты прав, прав: нехороший сегодня приходил человек, и лучше бы нам с тобой не знать, что он есть, что живет на свете. У него своя какая-никакая жизнь, у нас — своя... А скрестились, видишь ты, дорожки... — Он вздохнул глубоко. — И вот я думаю теперь: зачем они скрестились? Ничего не бывает в жизни зря, просто так. Такое дело, Жулик...

Скрипнула, помешав ровному течению мыслей, сенная дверь. Из дому вышла Клавдия Захаровна. Она стояла на крыльце, кутаясь в платок, как будто не обращая внимания на отца, но он-то знал, что дочь хочет поговорить.

— Иди к нам, — позвал старый Антипов.

Она подошла и села рядом. Жулик, совсем довольный, улегся возле ее ног.

— Детей уложила?

— Спят уже.

— Ну и хорошо, и мы пойдем. Вот докурю и пойдем.

— Кто это был, отец?

— Не надо, не бери в голову, — ответил Захар Михалыч. — Анатолий в институте сегодня?

— Скоро должен приехать, — сказала Клавдия Захаровна. — Это ведь был мамин брат?

— Двоюродный. — Он насупился. — Тебе он почти никто, а ребятам и вовсе.

— Который чуть не убил тебя, да?..

Старый Антипов вздрогнул даже. Он никогда не рассказывал дочери об этом.

— Я давно знала. Мама рассказывала. А зачем он приходил?

— Не важно. Пришел и ушел. Скатертью дорога!.. — Захар Михалыч говорил резко и громко, точно заглушая в себе подспудно рождающуюся жалость. — У него свои кривые тропки, у нас свои пути. Мы его не знаем и в гости не приглашали. Своих хлопот хватает, чтобы еще о нем думать.

— Мне страшно, отец!.. — прошептала Клавдия Захаровна.

— Чего тебе страшно? — не понял он.

— Вернется, сделает что-нибудь... — Она всматривалась в сумерки, словно боялась увидеть там Данилова Прохора или — еще хуже, еще страшнее — тень его, бесплотную и молчаливую.

— Не дури! — строго сказал Захар Михалыч, но и сам невольно огляделся и прислушался внимательно. — Ничего он сделать уже не может. И не посмеет. Правда, должно быть, что скучает на чужбине... Один остался, как недокошенная травинка в большом поле. А это самое страшное и есть, дочка, остаться на свете одному. Но винить ему, кроме себя, некого. Сам выбрал такую судьбу.

— Простил бы ты его...

— За себя давно простил. И думать забыл, что он был или есть. Не во мне дело! Не на меня руку поднял, это пойми. Вообще... Конечно, и пострадал много, не отнимешь.