Вечные времена

— Не все ли мне равно, для чего, — сам себе ответил он. И добавил: — Что хотят, то пусть и делают! Я их привезу, мое дело привезти, а там…

Он успокоенно затих, равнодушно не замечая ни дребезжанья телеги, ни стука собственного сердца. Теперь он вязал снопы и складывал в крестцы, не считая ни одних, ни других. Крестцы выстроились по обеим сторонам дороги, как до этого деревья, как еще раньше, до них, кукурузные делянки. Уморившись, он разогнул спину и долго пил из большого и тяжелого глиняного кувшина. Вытер губы и не удивился, что уже доехал до виноградника.

Волы сами свернули вверх по дорогу, но скоро на развилке остановились возле зарослей терновника. Повернули назад головы, словно ожидая, что их распрягут. Оглобля узнал это место. Здесь когда-то была нива деда Лазара. Оглобля впервые внимательно посмотрел на волов и решил, что они принадлежали деду Лазару и по навыку остановились именно здесь.

— Да что это я, совсем из ума выжил! — опомнился тут же Оглобля. — Ведь те волы давно уже сдохли.

Он снова огляделся вокруг, не совсем уверенный, что это нива деда Лазара.

— Нет, я не ошибаюсь, — произнес он. — А может, и не она. Рядом с ней росла слива. Нет, орех, он еще высох с одной стороны.

— А сейчас ни ореха, ни сливы! — воскликнул Оглобля. — Зато колючек сколько хочешь!

Волы снова пошли сами, но он все же огрел их прутом по спинам. Теперь они ступали по винограднику, и Оглобля издали увидел три бочки. Соскочил с телеги, но тут же охнул, схватившись за поясницу. С трудом выпрямился, догнал телегу и остановил волов. Они обдали его облаком пара, глядя на него внимательно и спокойно.

— Вы видели людей, собак и деревья? — спросил он у них.

— Ничего вы не видели! — ответил сам себе Оглобля и накинул на них старые мешки.

Огляделся Оглобля и испугался. Вокруг на мерзлой земле серели пятна снега. Колючий кустарник вздымался выше окрестных холмов, за ним расстилался туман, в котором тонуло село. Не было ни поезда, ни людей, ни собак, ни деревьев. Видны были лишь три бочки, и Оглобле пришлось их раскачать, потому что они вмерзли в землю. Затем он дотащил их до телеги, погрузил на нее. А потом сел на телегу и тронулся в обратный путь.

Успокоился Оглобля, потер довольно руки.

БЛУДНЫЙ СЫН

Он не был здесь два года. Рядом с его отцом покоился дядя, возле него — тетя, возле тети — другой дядя. Лежали покорные и кроткие в теплой земле, поросшей травой. На ветке акации чистил перышки голубь. К нему прилетела и голубка, и, глядя, как они охорашиваются, Спас вдруг различил и окраску цветков на дереве, и цвет травы. Вдали, в селе, лениво, но упорно лаяла собака. А отец его лежал под вербой, зарытый в земле, и Спас не мог дернуть его за рукав, сбить ему на затылок старую войлочную шапку и сказать:

— Батя!

Он стоял, оглупевший, чувствуя в душе пустоту, перед заросшими травой могилами с одинаковыми деревянными крестами, на которых одним и тем же почерком были написаны имена близких. Тут же была могила и его жены.

— Стояна! — проронил Спас, не слыша себя.

Он произнес ее имя так, как произносил тысячи раз, зовя из хлева или дома, или под каким-нибудь деревом, где она заворачивала взятую с собой еду или завязывала ремешки постолов, чтобы продолжать пахать, косить или окапывать, и в его голосе не было ни гнева, ни боли, ни печали, ни сожаления или сострадания-никаких чувств. Он произнес его так, как если бы сказал, что идет дождь или светит солнце.

Ясно было, что они лежали здесь, раньше него завершив свой путь, может, поэтому ему ужасно захотелось с кем-нибудь поговорить. Увидев сидевшую под черным кипарисом старуху, он направился к ней. Она подняла голову, и из-под надвинутого на лоб платка сверкнули два зеленых глаза.

— Ты кто будешь? — спросила она, прищурив глаза и приставив к ним козырьком костлявую руку, чтоб не мешало солнце.

— Я — Спас, — сказал он.

— Спас? — старуха открыла рот, чтобы лучше слышать свой голос и, услышав его, добавила: — Но ведь ты же там….

— Был там. — Он поддел носком тяжелого ботинка щепку, потом наступил на нее. Щепка затрещала.

— Был, говоришь, — сказала старуха. — А где ты сейчас?

Он с трудом ответил:

— Здесь. Я вернулся.

— Тебя выпустили иль ты сбежал?

— Выпустили. Я отсидел два года.

Она прикрыла глаза, словно подсчитывая годы, потом произнесла:

— Я знаю тебя, ты опять туда попадешь. Когда я тебя приняла и пеленала, ты лягался, как осел.

— Ты меня пеленала? — удивился Спас. Ему не верилось, что его когда-то пеленали.

— Я, я, а то кто ж еще? Помню, что это было в пятницу. Ты родился на Игнатов день.

Спас знал, что родился на Игнатов день и что бабка Неделя была его повитухой, но совсем об этом забыл. Она наблюдала за ним, все так же сидя под черным кипарисом.

— Тебе, должно быть, больше шестидесяти, — проговорила она.

— Шестьдесят один стукнул, — отозвался он.

— Еще молодой. Есть еще порох в пороховницах.

— Есть, — согласился Спас.

— Конечно, есть! Погляди на себя — настоящий богатырь!

— Богатырь, — механически повторил он.