Вечный Град (сборник)

– Божеству ни в статуях, ни в кумирах нет надобности, – продолжал оратор. – Человеческий род, слабый и от божества как «небо от земли» далекий, их выдумал, чтобы в знаках этих имена богов запечатлеть и представления, с ними связанные. Стало быть, тот, кто хорошей обладает памятью и в состоянии, к небу глаза возведя, душой с божеством общаться, быть может, в статуях и не нуждается. Таких людей, однако, немного, а целого народа или племени, столь памятливого, чтобы без подобного подспорья обойтись, пожалуй, и вовсе не сыскать. Как наставники при обучении письму чем-нибудь острым неотчетливые буквы для своих питомцев углубляют и обводить их заставляют, на память детей рассчитывая, так, мне думается, и законодатели, словно для мальчиков маленьких, для своих сограждан статуи придумали – и символы к богам почтения, воспоминание облегчающие и им руководящие…

Перечислив, какие диковинные бывают кумиры у варварских народов, и сравнив их с греческими, Максим задался вопросом, стоит ли менять варварские обычаи, или лучше позволить каждому народу чтить божество так, как он привык, – и сам ответил, что не стоит.

– Ибо бог – родитель и творец всего сущего, он солнца и неба древнее, времени и вечности могущественнее, природы преходящей сильнее, он для законодателя неименуем, для уст неизречен и для глаз незрим. Не в состоянии постичь его сущность, мы прибегаем к помощи названий, имен, животных, изображений из золота, слоновой кости или серебра, растений, рек, горных высей или источников. Стремясь познать божество, мы по своему несовершенству в то обличие его воплощаем, какое признаем самым прекрасным. Этим мы сходствуем с влюбленными: всего на свете сладостней глядеть на изображение любимого, но милым о нем напоминанием и лира бывает, и кость игральная, и место, на котором он сидел, и ристалище, где он состязался, иными словами – все, что о нем воспоминание вызывает. Что мне сказать еще о кумирах богов и какие предложить установления? – Оратор вновь замедлил свою речь, подходя к самому главному, и, как и в начале, стал говорить с расстановкой. – Чти божество в любом обличии. Если порождает воспоминание о нем у грека – Фидия искусство, у египтянина – животных почитание, у других народов – реки или огонь, мне не досадно это несходство: лишь бы только знали, лишь бы только чтили, лишь бы только помнили.

Максим закончил, медленно, театрально опуская руку и потупляя в пол глаза. Собрание какое-то время молчало, потом разразилось громкими одобрительными криками: «соф'oс»! Сам август благосклонно кивнул.

– Желает ли кто-нибудь возразить оратору?

– обратился к присутствующим ритор Постумий Фест, по обыкновению, председательствующий в собрании.

– Да! – вдруг уверенно произнес чей-то голос. С одного из первых рядов поднялся невысокий, худощавый, уже весьма немолодой человек, одетый в простой и грубый философский паллий и во всем остальном тоже являвший собой полную противоположность изысканному Максиму. В нем не было ни тени позы, самолюбования, – только строгая, воздержная простота.

Слушатели зашумели, и Фест обратился к выступившему:

– Назови свое имя, скажи, откуда ты родом и к какой философской школе принадлежишь.

– Я Юстин, сын Приска, родом из Флавии Неаполис в Сирии Палестинской, – ответил тот. – Некогда учился стоической философии, потом платоновской, но уже много лет как исповедую единственную истинную философию – ту, что возвещает единого истинного Бога.

– Да христианин он! Что вы его слушаете? – вдруг раздался откуда-то скрипучий голос Кресцента. Он был в обычном своем «философском» виде, грязный, с сумой и палкой в руке.

Весь одеон возмущенно загудел.

– Квириты, кажется, это серьезное место, где собираются серьезные люди и ведут серьезные беседы, – запротестовал грамматик Цезеллий Виндекс. – Для тех, кто хочет забав, есть пантомима. С каких это пор последователи иудея Христа допускаются в собрание порядочных людей?

Веттия несколько удивило, что возмущение относилось не к Кресценту, появление которого грозило срывом всему выступлению, а к Юстину, который, кем бы он ни был, вел себя прилично.

– Давайте дадим этому человеку сказать то, что он хочет, – прозвучал негромкий голос августа Марка Антонина, и все притихли. – Наш закон равен для всех, и все имеют равное право на речь. К тому же ничего не стоила бы наша мудрость, если бы мы не сумели опровергнуть учение неученых. А если он учен и разумен, почему бы и не выслушать его? Говори же, Юстин, сын Приска!

– Благодарю тебя, автократор! – спокойно ответил Юстин. И обратился к Максиму: – Очень хорошо сказал ты, что Бог – Творец всего сущего, что Он древнее солнца и неба, могущественнее времени и вечности, сильнее преходящей природы, что Он неименуем для законодателя, неизречен для уст и незрим для глаз…

Веттий был поражен, как точно он запомнил слова оратора.