Вечный юноша

Когда, плеща невоплощенно,
Себе эпоха ищет ритм,
Пусть у плеча невсполошенно
Свеча раздумия горит.
Каким угодно тешься пиром,
Лукавствуй, смейся и пляши,
Но за своим столом ты — Пимен,
Скрипящий перышком в тиши.
И что тебе рука царева,
Когда в своей ты келье скрыт?
И, как лукавый глаз циклопа,
В упор чернильница глядит.

Е. Евтушенко.

Глаз циклопа? — сомнительно. И всегда раздражают, как молотки по ушам: царевы-циклопа.

На ту же тему, его же:

…Поэты в России рождаются
С дантесовской пулей в груди.

Но мне на всю жизнь запомнились строки Максимилиана Волошина:

Труден подвиг русского поэта
И судьба недобрая ведет
Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

И какая собранность и выразительность стиха.

Пэоны — Пушкина…

Достоевского…

Хотя, только что заметил: под дуло — «поддуло» (поддувать»). Стоит это заметить — отбиться от этого уже невозможно. «Уж ад ликует» — «Ушат ликует» (…)

26. 1/VIII

«Ленинская смена»

(Вырезка со стихами Беллы Ахмадулиной «Мазурка Шопена» — Н.Ч.).

Я вырезал эти стихи не потому, что они мне особенно понравились, кстати, совсем нет, но потому что почти не встречаю в печати стихи Ахмадуллиной, которые сразу запоминаются.

Как-то я напал на ее очерк, не помню, о чем, и он сразу остановил внимание — у Ахмадулиной свое видение мира, своя манера письма, очень свежая и свои слова и образы, все признаки подлинного таланта. Кроме того, это тот этап, видимо, молодой нашей советской поэзии, которая уже органически стремится самостоятельно, без чьей бы то ни было подсказки и указки, увидеть, понять и творчески воссоздать мир, во всем его многообразии.

Если не ошибаюсь, Ахмадулина жена Евтушенко. Евтушенко весь во власти гражданской поэзии, но тоже один из тех, кто пытается отстаивать право на свое самостоятельное видение мира.

27.

Из статьи Генриха Боровика, корр. АПН «Не очень таинственный пластырь», «Огонек», № 28, 1966 г.

«…Юнайтед Стейтс ньюс энд Уорлд»: «Правительство следит за 200 миллионами американцев».

Эдвард Лонг (демократ от штата Миссури): «Я должен заявить, что право американца на неприкосновенность частной жизни — право приходить домой без страха, что кто-то наблюдает за каждым твоим шагом, право говорить свободно со своим адвокатом, представителем банка или со своей женой без боязни, что рядом работает магнитофон или радиопередатчик, — это право сегодня самым опасным образом игнорируется.»

D’accord! Но в порядке «сердца горестных замет» позволительно спросить в наше время, есть ли на нашей голубой планете такая счастливая Аркадия, где это право было бы гарантировано абсолютно и безусловно? Helai!

28.

(вырезка из газеты «Ленинская Смена», N9142, 24/VI, 66 г. Под рубрикой: «Дневники, воспоминания, письма» — Н.Ч.)

БИЕНИЕ РУССКОГО СЛОВА

Ирина Николаевна Кнорринг умерла в оккупированной гитлеровцами Франции в 1943 году. Из России ее четырнадцатилетней девочкой увезли в годы гражданской войны родители.

Судьба этого очень талантливого человека достойна глубокого сожаления. Оторванная от родной почвы, девушка жила в узком кругу духовно сломленных интеллигентов. И если она все-таки стала поэтом, то только потому, что не приняла «мелкий мир» эмиграции и всем сердцем стремилась на Родину. В сущности эти два мотива и являются главными в литературном наследии Кнорринг, в значительной своей части неопубликованном.

Грустные стихи писала поэтесса. Их пронизывают чувство глубокой неудовлетворенности «пустой» жизнью и жажда настоящего дела, которое, как понимает автор, делают там — в России. Человек предъявляет себе и окружающим требования по большому счету — и нелицемерно, честно осуждает все, что достойно осуждения. Трагично по самой своей «строчечной сути» звучат слова:

Россия! Печальное слово,
Потерянное навсегда,
В скитаньях напрасно-суровых,
В пустых и ненужных годах…
Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли!