Удивительно, как смещаются во время подобных хлопот все понятия и ценности: промелькнуло, например, даже какое-то подобие
Единственную неудачу он потерпел, когда попытался организовать панихиду в Аллином училище. Директорша, больше похожая на домашнюю хлопотунью (поэтому не
— Но вы примите во внимание,
— Да вы что!
— А что делать? Нет, вы скажите, что написать? Как сформулировать? «После тяжелой болезни»? Нет-нет, как ни формулируй, все двусмысленность. Мы долго думали и решили пойти на это: не вывешивать. Нам самим больно, но выхода нет.
И кто назначил сюда эту испуганную дуру?!
— Вы же учите на детских воспитательниц. А родить ребенка считаете неприличным поступком!
— Все дело — как родить. Каким образом! Сейчас и так, знаете ли, моральный уровень не тот, что в наше время. Так мы обязаны бороться за его дальнейшее повышение, а если поднимать на щит поступок Калиныч, получится как раз наоборот.
Обозвать бы ее старой ханжой, хлопнуть дверью и уйти, но Вячеслав Иванович еще пытался уговорить, доказать:
— Что ж тут поднимать на щит, раз так кончилось?
Думаете, позавидуют? Наоборот, это должно испугать ваших девочек, отвратить…
Из-за смещения понятий и ценностей в тот момент действительно казалось, что имеют значение сказанные или несказанные речи, выполненные или невыполненные ритуалы. Он даже додумался до парадокса, которым попытался испугать эту дуру, потому что один страх можно вытеснить только другим:
— Можно ведь и так истолковать, если без митинга и без объявления: если с какой другой случится такой позор, вы тоже скроете, замажете — и значит, девочки могут позора не бояться.
Но директорша отвергла этот парадокс с презрением:
— Если чего не сделать, за то никогда не спросят. А если не так, сразу скажут: «Что же вы? О чем думали?» Ведь как ни крути, надо хвалебные речи, не будешь же поминать грехи, — и выходит, что на щит. Как ни крути — на щит!
Только удостоверившись, что директоршу не прошибешь, Вячеслав Иванович отвел душу, выкрикнул ей в глаза:
— Старая глупая ханжа, вот кто ты!
Сколько их, таких старых ханжей! И словокомплекс для них образовался сам собой —
Рита прилетела на второй день вечером. И вместе с мужем. Вячеслав Иванович зашел на Чайковскую (стало уже таким привычным заходить к Зинаиде Осиповне — после смерти Аллы она почему-то перестала для него быть
— Аленька наша… Зачем не я… Не уберегли…
Может быть, оттого, что сам он был слишком поглощен горем — не высказывал так громко, но сила горя не пропорциональна количеству слез и звучности рыданий! — не испытал Вячеслав Иванович к этой женщине родственных чувств. Пытался их себе внушить, но если искренне — не испытал.
Подошел коротко стриженный седой мужчина — в штатском, но чувствовалась выправка, — оттянул ее за плечи:
— Ну-ну, Марита, не надрывай себя, слезами не поможешь. — И, обратясь к Вячеславу Ивановичу, извиняющимся тоном — Женщина, да к тому же — мать…
Он Вячеславу Ивановичу сразу понравился. Жалко, что зять, а не брат.
Когда Рита наконец перестала громко рыдать, Вячеслав Иванович объявил «предстоящий печальный распорядок», как выразился зять. Против похорон на Охтинском — чего опасался Вячеслав Иванович — ни Рита, ни ее муж не возразили, но совершенно неожиданно сестра уперлась, когда дошло до поминок:
— Нет, пусть только здесь! Где она жила! В родных стенах! Вот как будто откроется дверь, и Аленька войдет— веселая…
Рита снова зарыдала, но сквозь рыдания упрямо повторяла:
— Только здесь… В родных стенах…
Зять отвел Вячеслава Ивановича в сторону:
— Я лично не вижу особой разницы, но если жена так настаивает, нужно бы пойти навстречу. Женщина, для нее такие вещи — ну, сами знаете…
Спорить было бы глупо, и Вячеслав Иванович сдался.
Разговоров особенных больше не получалось, и Вячеслав Иванович быстро распрощался до завтра, до похорон.