Вечный хранитель

— Милорд, я боюсь лишь одного — чем-то вам не угодить.

— Что ж, лесть своему господину — это одна из добродетелей хорошего слуги. Любому человеку нравится, когда в его честь воскуривают фимиам. Увы, таково свойство человеческой души. Но я верю тебе. Ибо видел тебя в бою. Как ни крути, но ты дважды спас мне жизнь. Да, да, это так! Ты храбр, силен и смышлен не по годам. И голова у тебя работает, как должно. Уж не дворянских ли ты кровей, мой мальчик? Впрочем, все это второстепенно и не суть важно… Главное заключается в другом. Думаю, что в будущем из тебя получится хороший помощник в моих делах. Иди и помни все, что я сказал. На постой в «Австерию» тебя определит Густав…

«Возможно, граф и хороший человек — что, впрочем, пока не доказано, нужно еще разбираться — но до мсье Винтера ему далеко, — думал Фанфан, шагая вслед за долговязым Густавом. — Как Винтер налетел на разбойников! Буря! Гром и молния! Но откуда он узнал, что на нас нападут люди папаши Гильотена? Всевидящий! А может, колдун? Ну, не знаю… Говорят, что колдуны бывают черные и белые. Так что если мсье Винтер и колдун, то точно белый. И все равно, как бы там ни было, но Винтер еще ни разу меня не обманул и всегда расплачивался за мои услуги честно и вовремя. Его обещаниям можно верить. Мой хозяин — мсье Винтер!»

С этими мыслями Фанфан и подошел к «Австерии». Трактирный дом представлял собой небольшое одноэтажное здание-мазанку[48]на сваях, обшитых досками; это был своего рода фундамент. Входная дверь «Австерии» на главном фасаде — дубовая, изрядно потемневшая от времени, с резными царскими орлами, — практически никогда не закрывалась; люди сновали туда-сюда (заходили внутрь и покидали здание) беспрестанно, слетаясь к «Австерии», как пчелы к улью.

По сторонам двери находились по два окна. Неизвестно, какие стекла были вставлены в оконные переплеты при светлейшем князе Меншикове (возможно, это были богемские), но нынче из-за некачественного стекла, похожего на слюду, окна казались подслеповатыми глазами, у которых многочисленные бельма. Видимо, стекло делали в Москве, на Воробьевых горах. Московский завод, построенный еще Петром I в начале века, захирел, стал давать продукцию невысокого качества, и его должны были вскоре перевести в Петербург.

Шесть тонких колонн, соединенных низенькими резными перилами, поддерживали приделанный к дому деревянный навес и составляли таким образом открытую галерею. Она была предназначена для того, чтобы своим изящным видом завлекать прохожих в «Австерию».

До 1725 года Трактирный дом использовался лишь по прямому назначению. Кроме того, в нем часто устраивались знаменитые петровские «ассамблеи», на которых каждый из присутствующих под угрозой осушить до дна кубок с названием «Большой Орел» должен был вести себя вольно и не церемониться чинами. А в кубок, между прочим, была налита водка, а не слабенькое заморское вино.

По мере того, как Петербург начал пользоваться в Европе все большей известностью, в Северную столицу Российской империи стало приезжать много иностранцев. Селить их было негде, поэтому к «Австерии» пристроили постоялый двор, не без претензий на высокий статус названный гостиницей. Комнаты в этой «гостинице» были крохотными, неуютными, но подгулявшим матросам и шкиперам после многодневного морского перехода в штормовых северных широтах они казались едва не царскими апартаментами.

Такая же комнатка на первом этаже досталась и Фанфану. Для нормального жилья она была мало приспособлена, но оказалась очень удобной для тайных дел, и подросток, весьма неглупый и сообразительный для своих малых лет, сразу же заподозрил, что здесь дело нечисто. Коридор, в котором находился номер Фанфана, имел выходы на оба конца, английское окно легко двигалось в пазах, и мальчик, с его ловкостью и сноровкой, мог в любое время дня и ночи покинуть гостиницу, не привлекая к себе лишнего внимания. Похоже, эту чересчур уж скромную комнату для него подбирали специально.

Но вот кто это сделал, Фанфан даже представить не мог. Видимо, у Сен-Жермена в Петербурге были свои люди.

Мальчик взял на заметку это предположение и пошел обедать, благо почти никаких личных вещей у него не было, за исключением того старья, в котором он «щеголял» по Парижу. Граф приказал переодеть Фанфана еще в Германии. И теперь мальчик был одет в синий камзол из тонкого английского сукна, белую полотняную рубаху, короткие панталоны-кюлоты, длинные светлые чулки и добротные коричневые башмаки с металлическими пряжками.

Одежда была далеко не новая, ее приобрели у еврея-старьевщика, но все равно Фанфан выглядел в ней по меньшей мере как купеческий сын. К большому сожалению подростка, по статусу ему не полагалась шпага, поэтому пришлось довольствоваться все той же старенькой, но надежной навахой, которую Фанфану еще в детстве подарил один из ухажеров матери, наемник-испанец, солдат Бурбонского полка. Он же и обучил мальчика приемам испанского боя на ножах, а в этом деле обедневший идальго прослыл большим мастером.