Вечный колокол

А между тем на взрыв льда перед вражеской конницей Псков израсходовал львиную долю запасов пороха, хотя ученые мужи Пскова — выходцы из Новгородского университета — ломали головы несколько ночей, как малым его количеством добиться такого исхода. И ведь добились! Волот не верил в задумку Тальгерта, считал ее чересчур смелой, и не хотел на нее полагаться, но все вышло даже лучше, чем надеялся псковский князь.

Тальгерт нравился Волоту все больше и больше. Волот не всегда понимал, что им движет, почему он поступает так, а не иначе, и это настораживало, но иногда юный князь допускал мысль о том, что Тальгерт всего лишь благороден и искренен, и никакого второго дна у его слов и поступков просто нет.

Князь первым заговорил с Волотом о единовластии — осторожно, прощупывая почву под ногами, мало помалу разворачивая собственные суждения на этот счет. Он рассказывал о великих самодержцах Европы, о том, насколько единая власть сильней всех этих шатающихся сборищ, будь то новгородский Совет господ, или псковский Совет на сенях, или Рада панов в Литве. Тальгерт называл их продажными, считал, что боярство не знает других интересов, кроме своих собственных, а вече называл безмозглой толпой.

Волот, когда-то воспылавший желанием единовластия и отказавшийся от него по зрелом — с его точки зрения — размышлении, снова начал всерьез задумываться о самодержавии. Воинские победы окрыляли его, вселяли уверенность в себе, пьянили — в Новгород он возвращался, считая себя избранником богов, всесильным и имеющим право на безраздельное владычество.

Он ехал в сопровождении десятка дружинников, не желая отрывать силы у осажденных, и остановился на ночлег в ямской избе в тридцати верстах от Порхова. Волот ночевал там не в первый раз, и даже по-своему любил это местечко — просторный теремок на берегу Шелони, уютный и светлый, построенный на середине пути между Псковом и Новгородом для ночлега именитых путников.

День прибывал стремительно, вечера казались удивительно долгими, и в небе уже чувствовалось приближение весны, как всегда после Велесова дня — месяц Сечень перевалил за середину. Волот не любил это время — когда обманчивое ощущение Весны уже пришло, солнце набрало силу, но Зима все еще держит землю в крепком кулаке, и будет держать слишком долго, пока месяц Березозол не вступит в свои права.

Унылый и долгий закат освещал теплую горницу печальным светом — тоска по лету в конце зимы всегда мучила его сильней обычного. На этот же раз к ней примешалось какое-то другое, непонятное и неизведанное чувство — Волот неожиданно ощутил безвыходность и этой светлой горницы, и войны со всех сторон, и своего княжения… Нет, ему случалось и до этого сомневаться, не верить в собственные силы, бояться… На этот же раз страха он не испытывал — странная тяжесть осела в груди, тяжесть и немедленное желание от нее избавиться. Ему хотелось бежать прочь, бежать к закатному солнцу, со всех ног, словно там, за горизонтом, его кто-то ждал и мог от этой тяжести избавить. Волот никогда не боялся закрытых помещений, напротив, любил запирать двери и сидеть спиной к стене, а тут вдруг ему показалось, что чистые дубовые стены давят на него своей тяжестью, одно то, что он не может вытянуть руки, чтоб не коснуться низкого потолка, привело его в бешенство — неожиданное и не очень-то ему свойственное, особенно по пустякам.

Безвыходность — это слово показалось ему очень точным… И чем ниже опускалось солнце, тем сильней он хотел вырваться на волю, словно был чижом, запертым в клетку. Ему пришло в голову разбить стекла, чтоб впустить в горницу немного сырого зимнего — весеннего? — ветра, но он удержался, понимая, как это глупо и несдержанно.

Дядька принес ему ужин, когда солнце опустилось за лес, но его последние лучи еще проглядывали сквозь плотный строй деревьев — красное зарево растекалось на западе, и Волот посчитал это недобрым знамением, ведь смотрел он в сторону Новгорода.

— Ветрено завтра будет, — сказал дядька, — вон какой закат!

— Что ты в этом понимаешь? — вспылил Волот, — ты что, волхв? Что ты вечно берешься судить о том, что тебя не касается?

Дядька не обиделся, лишь пожал плечами:

— Как же не касается? Еще как касается. Кто от саней отказался и верхом поехал? А я не мальчик уже, мне весь день в седле не так легко, как некоторым… Да еще если и ветер поднимется.

— Не твое дело, как я поехал! — Волот разозлился еще сильней, едва не затопал ногами, искренне считая, что дядька нарочно старается его уязвить, — Не хочешь ехать верхом — бери сани, никто тебе не мешает! Я тебя не просил ехать верхом, и со мной ехать я тебя тоже не просил!

— Да ладно, — примирительно ответил дядька, — кто б тебя кормил в дороге, кто б одевал?

— А не надо меня кормить! Я не дитя, сам есть могу. Мне няньки без надобности!

— Так уж и без надобности? — усмехнулся дядька.

— Перестань! Немедленно замолчи! — Волот топнул ногой, — ты нарочно, нарочно, вы все нарочно!