Вечный огонь

– Мы понимаем, как тебе сейчас тяжело, Витя, – с неожиданно человеческой интонацией выговорил Алехин. – И страшно, и тяжело… Но ты о себе подумай, о своей жизни. О матери. С Владимиром Игнатьевичем наверняка какая-нибудь ошибка, разберутся – выпустят. Но сейчас… так надо. Понимаешь ты это? Надо…

– Никак нет, – мертвеющим языком отозвался Виктор.

Командир и комиссар переглянулись.

– У тебя час, – жестко проговорил Темкин, не сводя глаз с курсанта. – Через час ты перед строем училища сам решишь свою дальнейшую судьбу. Отца уже не спасешь, а себя погубишь. Подумай. Свободен.

Виктор четко бросил ладонь к пилотке, автоматически повернулся кругом и строевым шагом вышел из кабинета.

Этот час он где-то провел – сидел в библиотеке со свежим номером «Советской Белоруссии», где было сказано, что отец – враг и получил 10 лет, машинально приветствовал попадавшихся на пути командиров, как сумасшедший курил. Отец. Все самое лучшее, сильное, доброе связано с ним… Отец… И вот его у тебя отбирают, да еще говорят, чтобы ты сам добровольно измазал в грязи на глазах у всех то, что для тебя свято…

Построение было необычное, нервное. Эта нервозность чувствовалась во всем – в лицах взводных, в напряженном, слитном шорохе сапог по залитому солнцем плацу, в том, каким тяжелым мраком были налиты глаза обычно веселого старлея Маргелова. И начальник училища, принимавший рапорт, тоже был словно туча. Виктора окликнули по фамилии. Оклик дошел до него, как через вату. Он вышел из строя, четко повернулся к ребятам. Родные лица своего взвода, вот курносый Петька Любимов, вот Осик Брикман из Лепеля, вот Сашка Домбровский, вот полочанин Славик Стремянников, вот Петя Дынга, часто вспоминающий свою родную Одессу…

… – и сейчас, перед строем нашего училища, курсант Шимкевич должен отречься от своего отца, оказавшегося врагом народа и изменником Родины. Вместе с бандой мерзавцев – тухачевских, якиров, уборевичей, корков и других гадов, пробравшихся в стальные ряды РККА, – он готовил свержение Советской власти и убийство нашего любимого вождя, товарища Сталина…

Голос умолк. Было очень-очень тихо, только где-то на улице Горького обиженно прозвенел трамвай.

– Мой отец не враг народа, – чуть слышно произнес Виктор.

– Что? Повтори, – требовательно выговорил особист.

– Мой отец не враг народа!!!

Он выкрикнул это хрипло, почти с ненавистью, глядя прямо перед собой. Начальник училища, комиссар и особист переглянулись. По рядам курсантов пробежал шепоток.

Никто не требовал, чтобы Варвара Петровна Отрекалась от мужа. Она ожидала допросов, пыток – сокамерницы предупредили ее о том, что лучше все сразу подписывать, мужа не спасешь, а себя погубишь. Но, вопреки ожиданиям, ее вызвали из камеры только затем, чтобы огласить приговор. Это случилось в декабре 1937 года.

Трое уставших людей в гимнастерках с нашитыми на обоих рукавах мечами и щитами, тесная душная комнатка, портрет Сталина на стене. К Варваре Петровне придвинули небольшой серый листок бумаги, на котором слева были напечатаны ее имя, отчество, фамилия и год рождения, а справа – слова «5 лет ИТЛ». Ниже было напечатано слово «Ознакомился/лась» и «Место для подписи». Все выглядело мирно, словно ей выдавали кило пшена и просили расписаться в ведомости.

– Что такое ИТЛ? – Варвара Петровна подняла глаза на сидевшего посредине человека с двумя шпалами в петлицах.

– Исправительно-трудовые лагеря, – усталым голосом отозвался тот. – Ознакомились? Распишитесь.

– А… что это вообще? Когда мне предъявят обвинение хоть в чем-то, когда скажут, за что меня взяли? Когда, в конце концов, будет суд?..

Тройка переглянулась и хором обреченно вздохнула. Похоже, вопросы им задавали стандартные, и они устали на них отвечать.

– Это и есть суд, – терпеливо проговорил средний. – Особое совещание приговорило вас к 5 годам ИТЛ. Расписывайтесь.

– За что?..

На этот вопрос тройка отвечать не стала. Терпеливо ждали.

– Расписывайтесь, расписывайтесь, – уныло повторил средний. – Не задерживайте других.

Через неделю эшелон, наполненный осужденными на разные сроки женщинами, уходил с минской товарной станции. Куда везут, не знал никто.

Лагерный товарняк полз медленно, как во время войны. Часто стояли на каких-то запасных путях, отцепляли и прицепляли вагоны. Мимо вагона скрипели по снегу валенки конвоиров. Потом гудел паровоз, лязгали буфера – снова отправление. И так три бесконечные недели, за которые одна женщина в вагоне Варвары Петровны родила, три умерли от холода, а еще одна сошла с ума.