Вечный огонь

– Я делал это не ради удовольствия приезжих генералов, Паша. И только тогда, когда это было действительно нужно. И не на пятнадцать рядов колючки… А исполнять преступные приказы заезжего болвана – уволь.

– Я бы уволил!.. – в бешенстве заорал Долинский, топая от досады ногой. – Да ведь тебя не уволят, понимаешь ты это?!!

Шимкевич еще раз глубоко затянулся папиросой, выдохнул дым в небо. Низкорослый солдатик, шедший мимо с котелком в руках, бодро откозырял офицерам, но они этого не заметили. Краем глаза Владимир следил за двумя фуражками, прыгавшими поодаль поверх хода сообщения. Ну конечно, Коломейцев уже пришел в себя и возмездие близко…

– Понимаю, Паш, – сказал Шимкевич и улыбнулся приятелю. – Понимаю и не могу иначе. Прощай. Надеюсь, мы еще увидимся.

Долинский застыл с раскрытым ртом, красный от возмущения. Сказать он ничего не успел – подошли полковой адъютант, стройный красивый поручик Звейниек, из латышей, и командующий первым батальоном, капитан Урсуленко.

– Господин штабс-капитан, – певучим голосом произнес Звейниек, – командир полка поручил мне произвести дознание по факту совершенного вами только что преступления. Пройдемте со мной, будьте добры.

Урсуленко, на секунду задержав Шимкевича рукой, шепнул ему на ухо:

– Что вы ему там наговорили?! На Прокуроре лица нет.

Коломейцев, как профессиональный юрист, действительно взялся за дело с размахом. Дознание приказал произвести в течение суток, хотя полагалось трое, и лично потребовал предать Шимкевича суду армии без предварительного следствия. Отстоять Владимира не смогли ни комбат, ни офицеры его роты. Штабс-капитана суду мог предать только начальник дивизии, но Коломейцев и тут расстарался – видимо, съездил на доклад к начдиву, изложил обстоятельства выгодно для себя, а будет ли генерал разбираться? Букет обвинений командир полка подобрал пышный – оскорбление начальника, вызов начальника на поединок по делу, касающемуся службы (так он истолковал фразу Владимира о дуэлях) и, само собой, неповиновение. В мирное время все это вместе тянуло лет на пятнадцать каторжных работ. В военное – на расстрел.

Увозили Владимира в тюрьму через пять дней. На душе у него творилось странное. Конечно, первое время кипела ненависть к сволочному полковнику, решившему устроить ценой чужих жизней «активность» на своем участке, чтобы порадовать инспектора. Грызли сомнения – имеет ли он право так ломать свою жизнь и боевую карьеру? Может, не стоило связываться с идиотом, надо было махнуть рукой, положить солдатиков, а завтра новых прислали бы – на то война?.. Но тут же представлял себе глаза матерей этих ребят, что полегли бы по милости Коломейцева. И неважно, что он никогда не увидел бы этих безвестных крестьянок из украинских сел, белорусских фольварков, сибирских заимок и латышских хуторов. Важно, что не простил бы себе самому.

«Варя одобрила бы мой поступок», – почему-то подумал он и даже улыбнулся от этой мысли. Даже стоявший рядом часовой, с которым предстояло отправиться в Минск, покосился недоумевающе. И тут же снова обожгло: «А Варя?.. Как же она, как же ее любовь?.. Выходит, вместо венчания, счастья – сам себя подвел под расстрел?.. Известно ведь: чужой промахнется, а уж свой-то в своего всегда попадет. Оскорбленное достоинство полковника-юриста, разумеется, жаждет только крови. Он ведь и от роты его жаждал того же… Поймешь ли, любимая? Простишь ли? Будешь ли ставить свечки в тесном, привычном полковом храме коломенцев на Военном кладбище?..»

С чего-то вспомнилась эта церковь, построенная в память о последней – нет, теперь уже предпоследней – русско-турецкой войне. Коломенцы по праву гордились своим храмом – был он каменный, нарядный, стоял на пригорке. Соседям по бригаде, серпуховцам, такой и не снился. Они довольствовались деревянной церковью, расположенной на Комаровских развилах, недалеко от рынка. Шум, толкотня, как следует и не сосредоточишься на молитве.

А на Военном кладбище – дело другое. Кругом могилы офицеров-коломенцев, служивших в полку еще в конце прошлого века. И тоненькие деревца, высаженные недавно. Прямо душа поет, когда подходишь к храму. Благодать…

И снова, как и в тот злополучный день, от благодатных мечтаний пробудил Шимкевича подошедший Долинский. Приятели не виделись с того самого момента, как Владимира увели на дознание. На Павле лица не было. Мрачный, небритый. Смотрел он странно – все время в сторону.

– Когда тебя повезут?

– Должны вот-вот. Паша, обещай мне, что отправишь Варе письмо, которое лежит в моей полевой сумке. Оно не дописано. Припиши, пожалуйста, все обстоятельства дела. А она уж в Минске меня разыщет.

Долинский кивнул.

– Само собой. – И с болью, с чудовищной болью (Шимкевич вдруг почувствовал эту боль) добавил: – Ты дурак, Володя. Извини.

– Почему вдруг? – Владимир даже улыбнулся.

– Так… Ты извини еще раз, но я свою роту в атаку сводил. Командарм-то приезжал, от него никуда не деться.

Внутри Владимира все оборвалось. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели.

– И что? – спросил так тихо, что не расслышал своего голоса.