Вечный порт с именем Юность

Врачебно-летную комиссию пилоты чтут, как сердитую маму. При встречах с ее членами раскланиваются и растягивают в доброжелательной улыбке рот до ушей. Чем шире улыбка, тем, кажется, больше надежды получить годовой допуск к полетам «без ограничений». Неудачники же в разговорах между собой иногда поносят комиссию очень даже не почтительными словами, в гневе забывая, что ее недреманное око спасло многих от больших неприятностей в воздухе.

Медиков разместили в гостинице «Нерпа». Оборудовали им в отдельных номерах кабинеты. На дверях появились бумажные таблички: «Председатель ВЛЭК», «Терапевт», «Ухо – горло – нос» и другие.

Прошла ночь.

Утром дежурные старушки обнаружили в вестибюле на стене против входа огромный прикнопленный свиток со стихами:

ОБРАЩАЕМСЯ К ДРУЗЬЯМ!

Он так любил глядеть на самолеты

И почитал врачебные светила!

Парнишке до желанного полета

Одной десятой зренья не хватило.

А ведь из всех мальчишек самым первым,

Бывало, точку в небе он отыщет.

И вот печать, как приговор неверный,

И неба нет для одного из тыщи…

Как будто нету радости в зените…

Как будто все машины пролетели…

Послушайте, парнишку-то

Верните!

Наверное, вы что-то проглядели.

Повесивший плакат остался неизвестным, но стихи вызвали доброе и даже гордое фырканье у медиков.

– Начнем, пожалуй?! – обратился председатель к Донскову.

В это время Галина Терентьевна в коридоре «приканчивала» пачку резерпина, который начала глотать еще вчера, опасаясь, что у нее обнаружат высокое артериальное давление…

XIX

В своём кабинете метался их угла в угол Михаил Комаров, бросая на ходу слова:

– Нет, Григорыч… я решил…. буду проходить медкомиссию здесь.

– И совершите глубочайшую глупость! – тоном духовника сказал Ожников.

– Точка! Что будет, то и будет… я больше не желаю летать контрабандой…

– Вас спишут и выбросят из авиации, дорогой Михаил Михалыч!

– И правильно сделают! Все, Григорыч, нашему союзу конец!

– Какому союзу?

– Ладно, не темни!..

* * *

Вечером Ожников, сидя в кресле, держал на коленях когтистые лапы росомахи. Он поглаживая их одной рукой, в другой медленно покачивалась полная коньячная рюмка.

– Давай еще по капельке… За инвалида Комарова! За Донскова в белых тапочках! Представь, Ахма, приезжает он в управление, берет мое личное дело… и узнает, что я летал на планерах к белорусским партизанам и получил за это награду. Кто летал, он знает наперечет. Поименно. Их и было-то раз-два! А я, Ахма, там не числился! – Ожников помочил коньяком сухие губы. – Он обязательно зайдет в конференц-зал управления и увидит фотографию тех лет. Да, ту, которую я сорвал. Ее копия опять висит. Увеличенная, она уже попала в Музей Славы города. Там я великолепен! В комбинезоне, кожаном шлеме, летные очки во весь лоб, штурманский планшет на ремне до колен. Поняла? Там я красуюсь в шкуре, взятой напрокат… Он присмотрится и узнает Фиму-кладовщика. Полюбопытствует, откуда же у меня столько орденов и почему фамилия Ожников? Созвучие? Ожников – Мессиожник, какая разница? Но он вспомнит, вспомнит все. И потянут ниточку…

Ожников свистнул тихо. Росомаха, мгновенно задохнувшись от ярости, прыгнула к двери. Она была натаскана на свист еле слышный, с шепотцой.

– Назад! – закричал Ожников и ударил кулаком по подлокотнику кресла. – Вернись! Я не велел тебе! Иди сюда. Лапы! Вот так, хорошо… Так ты поняла меня? Он поинтересуется моей биографией. Спросит, в какой это авиационной катастрофе повредил я ногу, если был хромым с детства? Поняла, Ахма? Он поделится своим открытием с другими. Они, другие, тоже сунут нос в мою жизнь… И… все к черту!

Одним глотком Ожников опорожнил еще рюмку. Вытер губы рукавом халата. Он был спокоен, говорил ровно, тихо.

– И все к черту! Годы, когда я работал инспекторишком по кадрам и потихонечку, исподволь, на бумажном клочке, а потом и на листочках с гербовой печатью делал свою жизнь, рисовал себя, – к черту!.. Я лишил себя удовольствий, бежал из шумных городов сюда, в комариное царство. В тундре деловой человек виден издалека!.. Я пришел сюда, оброс хорошей шерстью. Своим умом, своими делами приобрел крепкую красивую шкуру. А теперь ее сдерут!.. Ты хочешь видеть меня окороком, Ахма?

Ожников потянулся к бутылке на столе, уронил ее. Почти пустую подтянул к себе и опорожнил прямо из горлышка.