Вечный шах

мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах,

проехала по нему, распростертому на асфальте.

     Виктор не услышал - почувствовал хруст костей, на  мгновение  прикрыл

глаза и тотчас открыл их от безумного  женского  крика.  "Нива"  уносилась

вдоль ограды, а на асфальте  осталась  лежать  бесформенная  куча  тряпья.

Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались  на  порожке

тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись

рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.

     Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял  глаза.

Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла

быть столь  скоро  "Скорая",  не  могла  быть,  но  была:  видимо,  кто-то

перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах,

вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько  минут  склонясь  над

кучей,  задвинули  груженные  носилки  внутрь  своей  коробочки,  прикрыли

воротца, быстро  расселись  по  местам,  и  "Скорая",  продолжая  тревожно

сигналить, тронулась в путь.

     Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная  машина.  Она

медленно   приближалась,   выбрасывая   из   себя   сверкающий   полукруг.

Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели  на  тротуар),  промыла

место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув,

развернулась и поехала восвояси.

     Сколько это продолжалось? Минуту?  Три?  Пять?  Виктор  посмотрел  на

часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул  на  то

место. Ничего не было.  Все,  как  было:  ходили  туда-сюда  люди,  катили

туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.

     Его долго рвало чаем и бутербродами.

     -  Нажрутся  с  утра,  как  свиньи,  и  безобразничают,  -   отметила

домохозяйка с сумкой.

                        - Раз, два, три, четыре, пять.

                        Вышел зайчик погулять.

                        Вдруг охотник выбегает

                        Прямо в зайчика стреляет,

     - вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с  бессмысленным

интересом наблюдал за подвижным маринованным  грибом,  который  он  вилкой

гонял по тарелке.

                       - Пиф-паф, ой, ой, ой!

                       Умирает зайчик мой.

     - закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу.  -  Ну,

ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только  понять,  что  со

временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.

     Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было  еще

далеко:  естественно  оживлен,  неистерично  жизнерадостен.  По  стадии  -

середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.

     - У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль  мою?  -

начал он сурово. - Кому повем печаль мою, Миша?

     - Мне, - решительно предложил Миша, и добавил для  убедительности.  -

Поветь.

     - Э-э-э! - махнул вилкой Виктор. - Давай лучше выпьем.

     Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:

     - Будь.

     - Будь.

     Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто  так,

бескорыстно шевелили еду вилками.

     Ресторан Дома кино постепенно наполнялся. Сидели они здесь уже давно,

как встретились у входа в двенадцать и - седок  седока  видит  издалека  -

душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю

публику, входившую  в  зал,  Виктор  вдруг  съежился,  приник  к  столу  и

зашептал, будто кто-то мог его услышать: - Прикрой меня быстренько, Миша.

     Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и  увидеть,  кого

тот так испугался. Увидел и удивился:

     - Ты что - Суреныча испугался?

     - Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, - прошипел Виктор.

     - Бывших тестей, - нравоучительно начал Миша, но неожиданно на  слове

"тестей" слегка заколдобился, думая,  правильно  или  неправильно  он  это

слово произнес, но,  поняв  тщету  своих  лингвистических  усилий,  храбро

повторил начало фразы: - Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают,  это

да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку "экс" не  носят  никогда.

Тесть - он на всю жизнь тесть.

     Суреныч и, получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет

"бывший",  тесть,  не  глядя  на  них,  проследовали  в  дальний  угол  за

персональный  столик   Суреныча.   Роман   Суренович   Казарян   почитался

режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером,

скорее всего, режиссером он был  весьма  средним.  Чтили  его  коллеги  за

открытость, справедливость, добрый  и  веселый  нрав,  за  умение  сказать

"нет", когда для удобства хочется сказать "да", за честную  вспыльчивость,

которая всегда была основной  реакцией  на  подлость  -  за  те  качества,

которые весьма редки в их среде.

     - Что пить будешь, Алик? - спросил Роман Казарян у тестя.

     - Коньяк, - ответил тесть, именуемый Аликом,  и  спросил:  -  За  тем

столиком что - мой бывший зять сидит?

     - Оне, - подтвердил Казарян.

     - Состояние?

     - В сильной раскрутке, - Казарян сидел лицом  к  столику  Виктора,  а

тесть Алик спиной.

     Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:

     - Он тебе нужен?

     - Он Ксюшке нужен, - ответил Алик. - Каждый день: Где папа? Где папа?

А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?