Вечный свидетель

Почему она решила, что в Мексике будет по-другому? «Олимпия», «Дель Прадо», «Синэ Мехико». Ни один из них не был кинотеатром первого экрана, и вполне вероятно, что тут могут показать хронику полностью. Ей хотелось спросить своего шурина, скрывавшегося за газетой, как они здесь поступают с американской кинохроникой — сокращают ее еще больше? Но это было слишком рискованно. Ей могут солгать или каким-либо иным путем удержать от посещения кино.

Когда она приехала две недели назад, она попросила сестру дать ей какую-нибудь работу по дому. И Тереза поручила ей заботу о цветах. Они жили недалеко от рынка Долорес — полукружия сплошных цветов. Мэриэн ездила туда каждые два-три дня. Обычно Тереза ездила вместе с ней, а иногда подвозила ее и затем заезжала за ней. Сегодня Мэриэн сказала, что поедет одна, на своей машине.

— Ты уверена, что знаешь дорогу, Мэриэн?

— Ну, конечно: через парк и вокруг музея в обратном направлении, потом повернуть и выехать из ворот. Я прекрасно ориентируюсь. — Голос ее звучал уверенно и вполне естественно.

И все же она медлила — сначала задержалась на террасе, потом по дороге через парк. Это был решающий день. Но что он решал?

Все эти восемьдесят четыре часа, что она провела одна с того утра, когда рассталась с мужем в Мемфисе, и до того вечера, когда Тереза прилетела в Монтеррей, чтобы вместе с ней ехать в Мексику, Мэриэн продолжала надеяться, что за время долгой унылой дороги она выберется из душевной сумятицы, все станет на свои места, разрядится и уляжется; встречный ветер продует насквозь машину и развеет всю нагромоздившуюся массу неразрешимых тревог. Ей хотелось услышать твердое и решительное: да, они имели право взять его, несмотря ни на что; да, вой бомб и грохот орудий и слабый трепет мальчишеского страха, который гнездится в бункере, или в новой пуленепробиваемой куртке, или еще где-нибудь, для нее, матери, вполне приемлемое сочетание звуков. Как это может быть? Но за время переезда она пришла к единственному выводу: никто не может сказать ей «да» твердо и решительно. Где-то близ Корпус-Кристи в Техасе она убедилась, что серое облако мучительных вопросов не рассеется.

Когда погиб отец Джерри, все было ясно и четко: кольцо, присланное ей; рассказ о происшедшем; печальные звуки замирающей трубы, говорившие о том, что розовая, золотая ночь расцветающей любви кончилась. Это разбило ее сердце. Через какое-то время оно исцелилось само. Если бы она могла сейчас взять его, это сердце, обеими руками и разорвать по изломанной линии, проходящей немного в стороне от середины... Может быть, она иная у матерей, чем у жен, эта река скорби, замутненная глиной, из которой создаются дети? Для матери де было ответа на этот вопрос; и это было все, что она открыла за время долгого пути.

Теперь же по дороге к цветочному рынку она подводила итоги. Она делала это медленно и вела машину тоже медленно. Внезапно она остановилась у обочины, потому что вдруг поняла (был ли это снова зов трубы или зов долга?), что ответ есть и что именно поэтому она пошла кружить по бесконечному кинолабиринту. Вся беда в том, что она никогда не могла уразуметь простую альтернативу: жизнь или смерть.

Теперь, остановившись на дороге в парке, она твердо решила, снова и снова ударяя тыльной стороной руки по ладони другой: если она найдет его, найдет этот фильм здесь, может быть, даже сегодня (не важно, сможет она его посмотреть или нет), тогда она будет знать, что Джерри жив и ей остается только ждать — ждать благоразумно и терпеливо, как положено женщине. А если она не найдет фильма в «Дель Прадо», «Олимпии» или «Синэ Мехико», она скажет себе, что Джерри умер. Потому что война — это жизнь или смерть. Надо подвести черту, и если в итоге окажется смерть, то сердце ее разобьется, хотя ей придется жить, вернуться к мужу, который терпеливо, с любовью ждет ее. Так она решила. Неопределенность наконец исчезла.

На рынке она ходила взад и вперед вдоль цветочных рядов и благодаря принятому решению видела все, как ей думалось, гораздо отчетливее. Сначала она посмотрела на цветы: анютины глазки, красные ирисы, ноготки, душистый горошек — целое море цветов, где одни похожи на перья, пушистые и безмолвные, другие — на знамена, выстроенные в ряд умелой рукой. И позади, как фон, — гладиолусы, которым можно простить претенциозность ради красок.

Потом она поглядела на людей. В самом дальнем ряду за прилавком расположилось целое семейство. Она нашла там свежие фиалки, и гладиолусы там были не такие кричащие, менее пышные, вероятно, потому, что это была бедная семья, которая не могла предложить ничего отборного или грандиозного. Лицо женщины было печально. Она была больна. Но у нее были удивительно красивые руки. И она кормила ребенка.