Вечный зов

— А я-то тебе глянусь? — вдруг спросил Кирьян. — Хоть маленько?

— Не знаю, — ответила Анфиса доверчиво. — То будто… а то будто и нет. — И, вздохнув, так же доверчиво продолжала: — Мне почему-то парни постарше все глянутся. Гляжу на них и робею. А дружок твой Федька Савельев — так пуще других. Только я всех сильней боюсь его. Нонешней зимой, как он с тайги за харчами приезжал, мы встретились на дороге с ним… Он усами пошевелил, а у меня аж мороз по коже. Зачем он усы, как настоящий мужик, отрастил? Ты скажи, страхолюдют они его.

— Сама и скажи, — буркнул Кирьян недовольно.

— Ой! Стоит там кто-то… — глухо воскликнула Анфиса.

Это Инютин пошевелился, шваркнул по земле подошвой единственного сапога. За плетнем прошуршали шаги Анфисы и Кирьяна, быстро удаляясь. Инютин постоял еще, ухмыляясь недобро в темноту, и заковылял дальше. Он знал теперь, как избавить сына от Анфисы.

* * *

Полыхавшая где-то война почти не коснулась Михайловки, если не считать, что в разное время на фронт взяли бывшего старосту Панкрата Назарова, худосочного и вертлявого Евсейку Галаншина, чернобородого мужика Петрована Головлева да еще с полдюжины молодых парней. Отголосили по новобранцам родственники, отвезли их на подводах в Шантару, вернулись молчаливые, будто с кладбища, и жизнь потекла, как и раньше, уныло и тягостно.

И впрямь будто не в Шантару, а в могилу отвезли мужиков и парней, — прошел год, другой, начался третий, а от взятых на войну ни слуху ни духу. За все время только Панкрат Назаров написал домой два письма, но об односельчанах он не упоминал.

Было еще три-четыре письма от сына Арины Кружилиной. Но о чем писал бывший кафтановский приказчик, никто не знал. Арина, сама неграмотная, письма эти читать в Михайловке никому не дозволяла, ходила для этой цели в Шантару, к молоденькой дочке шантарского учителя Куличенко. Возвращалась она оттуда всегда просветленная, но строгая, еще более молчаливая и на все вопросы отвечала одинаково:

— Ничего. Живой-здоровый.

Кружилины вообще были людьми непонятными, пришлыми. Мужа этой самой Арины, Матвея, теперешние жители Михайловки почти не помнили, он умер больше двадцати пяти лет назад. «От кашля он скончался, всю грудь начисто искашлял», — объяснила тогда его смерть Арина, прижимая к себе маленького Поликарпа, будто его кто-то собирался у нее отнять. А тогдашние старики, которых нет теперь в живых, рассказывали, что Матвей Кружилин бывший каторжник. Раньше он жил где-то в России, там существовало тогда крепостное право. Матвей якобы подбил мужиков на бунт, они сожгли помещичью усадьбу, за что молодого Матвея Кружилина и заковали в железо, отправили в Сибирь. Кандалы он носил лет двенадцать, потом долгие годы жил на поселении в Нарыме и, наконец, в 1890 году приехал с рябой своей и брюхатой бабой в Михайловку, вырыл на краю деревни землянку, а через год и помер.

После его смерти Арина работала почти все время у Кафтановых — те начинали тогда только-только богатеть. Жила она с сыном Поликарпом все в той же землянке, сын ее рос здоровым, крепким. Он рано научился курить и пить, иногда приставал к кочевавшим по округе цыганам, уходил с каким-нибудь табором на все лето, но осенью, когда начинались холода, неизменно возвращался в деревню, грязный, завшивевший, но всегда в добротной одежде, а в карманах побрякивала у него кое-какая мелочь, шуршали и бумажки. Во всяком случае, темную, сырую дыру Кружилины вскоре бросили, купили старенькую избу на другом конце села.

В это-то время и обратил впервые Кафтанов свое внимание на Поликарпа.

— Где ж ты, молодец, денег раздобыл на целую избу? — спросил он у молодого Кружилина, остановив его возле своей лавки. — Заработал или украл?

— А напополам, — дерзко ответил Поликарп.

— Гм… — ухмыльнулся Кафтанов. — А плясать по-цыгански умеешь?

— И плясать маленько учился.

— Покажь, — потребовал Кафтанов.

— Даром? Жену свою даром заставляй перед сном плясать.

— Гм… — опять произнес Кафтанов, достал бумажник, вынул двугривенный.

— И хлебнуть бы для веселья… чтоб ноги живей двигались.

— Ах ты, стервец! И водку жрать научился?

— Всего помаленьку, дядь Миша. Али жалко?

У крыльца лавчонки собрались уже любопытные. Кафтанов распорядился вынести бутылку.

Поликарп был в зеленой шелковой рубахе, какие любят цыгане, подпоясанной шелковым же, грязным только, пояском, в крепких сапогах. Он взял из рук Кафтанова чуть не полный стакан водки, выпил несколькими глотками и, к удивлению Кафтанова и мужиков, даже не поморщился. Потом кинул стакан кому-то, прошелся лениво возле крылечка, как бы требуя сделать круг пошире, постоял будто в нерешительности, колупнул даже по-детски в носу.

— Без музыки что за пляска! — произнес он.

Послышался насмешливый хохоток, кто-то сказал:

— Никудышному танцору завсегда или музыки не хватает, или ноги мешают.