Вечный зов

— Господи, с какой помойки ты ее подобрал? — воскликнула жена Елизарова. — От нее вонью несет!

— Несет! — враждебно воскликнула Наташа. — Я три месяца в бане не мылась, с самой Москвы. Зачем ты меня сюда привел? Пустите меня!

Она схватила свое пальтишко, кинулась к двери. Но она была заперта.

— Выпустим, чего ты боишься, — вдруг помягче сказала Нинуха, подошла к двери, но отпирать ее не стала, опять обшарила глазами Наташу с ног до головы. А девушка неожиданно обмякла, от слабости у нее закружилась голова. Чтобы не упасть, она прислонилась к стенке и, безучастная ко всему, глядела, как жена Елизарова собирала на стол, рылась в комоде, выбирала из него какие-то тряпки.

— Ты ужинай, — сказала она мужу, — а мы пойдем. Соседка баню топила нынче, может, осталось еще жару маленько.

…Еще через час Наташа снова была у Елизаровых, пила, обжигаясь, горячий чай, голова ее кружилась теперь от ощущения чистоты собственного тела, она ярко разрумянилась. За много-много дней ей впервые было сытно и тепло, хотелось только спать, спать, спать. Но прилечь куда-нибудь хозяева не предлагали. Оба они сидели на противоположном конце стола, внимательно и молча разглядывали ее в упор и безотрывно, как вещь, которую собирались купить. У Елизарова глаза были посоловелыми от стакана водки, жена его время от времени почему-то вздыхала. «Ну и пусть разглядывают, лишь бы не выгнали на мороз», — думала Наташа.

— Теперь рассказывай, — сказал Елизаров, когда она допила чай.

— Что? — вздрогнула девушка. — Я все рассказала.

— Не ври, Елизарова не проведешь. Почему на работу нигде не принимают?

— Я говорила — документы сгорели.

— Девушка хорошая, — рассмеялся Елизаров, вставая, — в нашей стране покуда не бросают на произвол судьбы человека беспричинно. Значит, есть причина у тебя. — И, сделав суровое лицо, спросил сухо и отрывисто: — Осужденные… как враги народа в семье есть?

Наташа быстро поднялась, румянец на ее щеках стал тухнуть.

— Кто? Отец? — Голос Елизарова был безжалостен и властен.

— Да, отец, отец! — И зарыдала.

— Я так и понял там еще, на вокзале. — И Елизаров потер руки.

— Но он не виноват, он нисколько не виноват! — вскинула Наташа залитое слезами, некрасивое теперь лицо. — Он был военным. Он работал директором большого оборонного завода. Он был коммунистом с девятьсот десятого года, он вместе с Лениным работал в подполье еще! Он на каторге сидел. Потом Петроград от Юденича защищал, потом банды атамана Краснова громил.

— Ну, это уж второстепенное все.

Девушку словно ударило чем-то тяжелым, она замолкла, покачнулась.

— Как… как второстепенное?

Но Елизаров еще раз зевнул и, не ответив, ушел из кухни. Нинуха, хмурясь, молча убирала со стола.

— Помогай посуду-то мыть, — сказала она сердито. — А утром обмозгуем, что с тобой делать. Спать ляжешь на печку.

…На следующий день было воскресенье, однако Елизаров все равно еще затемно ушел на работу, а его жена, такая же сердитая, сказала:

— Мы обмозговали с мужем… И, значит, так: будешь у нас жить, за домом глядеть, чтоб все в чистоте. Оба мы целыми днями на работе: Аникей в милиции, я — в яслях поваром. Дом у нас невеликий — кухня да комната, детей нет… Ни на какую оплату не надейся, еще и одежку да кормежку не оправдаешь. А после Аникей тебе паспорт выправит.

Растрепанная, неопрятная женщина вызывала у Наташи брезгливость. Она слушала ее, сжав зубы.

— Значит, в служанки меня берете?

— А ты еще судьбу благодари, — сказала толстая Нинуха. — Мне тебя держать в доме — что головешку с огнем в стогу сена. Аникей-то мой кобелина ненасытный.

— Как? — не поняла Наташа, догадываясь только и холодея от этой догадки.

— А так… Я тебе напрямик скажу, как баба бабе, чтоб заранее знала. Рано или поздно Аникей полезет к тебе. А делить мне его с тобой вовсе без надобности. Случится что — я тебе ноздри вырву, ты знай.

— Я лучше… Я сейчас же уйду! — задохнулась девушка.

— А ступай, — махнула жирной рукой Нинуха. — Силком, что ли, мы тебя заставляем? Только куда ты пойдешь? Эвон на улице мороз какой опять заворачивает, — кивнула она на сильно обмерзшие за ночь окна.

Все это была правда, идти Наташе было некуда. Она вспомнила все свои мытарства — как она после бомбежки эшелона и гибели матери, голодная и полураздетая, то ехала в других поездах беженцев, то отставала, бродя по вокзалам городов в поисках пищи, то шла неизвестно куда и зачем вдоль рельсов, ночуя в канавах и оврагах, пока снова не приставала к какому-нибудь эшелону, вспоминала, как оказалась наконец в Новосибирске, как впервые попыталась устроиться там на работу и как ей отказывали, узнав, кто ее отец и что с ним произошло, — и впервые вдруг ей представилось ее положение во всей трагической безысходности.

Идти Наташе было некуда. Во всяком случае, она не знала, куда идти. Она села на стул, закрыла лицо ладонями. Плечи ее затряслись.