Вечный зов

— Ну да… Только мы жили до войны этой… Он — по себе, и я — по себе. Отец его не любил, и я… Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: «Письмо!» И я… Это непонятное. Я думал, похоронная…

Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.

— От него, что ли, письмо?

— Нет… Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семена. И газетная статья — как Семен и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.

— Сколько?!

— Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.

Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров на двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдаленно, в темно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные черные зубья.

— Он… он исчез, — прошептала удивленная Ганка.

— Ну да. Его видно только с того места, — ответил Димка.

* * *

А Лида догнала Николая Инютина, когда он затравеневшим проселком выходил на укатанную дорогу, ведущую в Шантару, заскочила вперед, стала перед ним.

— Николай! Коля…

— Уйди. — Он отодвинул ее сильной рукой, зашагал дальше.

Ни слова больше не говоря, она пошла рядом.

Минуты через три Инютин не останавливаясь сердито спросил:

— Чего тебе? Чего привязалась?

— Просто… провожаю тебя.

— Ну и провожай.

Однако еще через минуту остановился, поглядел на девушку. Глаза ее в ночном сгущающемся мраке поблескивали виновато и одновременно умоляюще. Николай, поглядев в эти глаза, шагнул на обочину, сел на землю и опустил голову. Она стояла перед ним.

— Ты… ты к ней приходил, к Ганке? — спросила она напрямик.

— К ней! Понятно тебе?! Проститься.

— Почему проститься?

— Потому! На фронт ухожу послезавтра… Добровольцем берут. Понятно?

— Ага… — произнесла она тихо и взволнованно.

Николай поднялся. Они стояли друг перед другом. Колька тощий и длинный, как жердь, с длинными руками. Она была ростом почти с него, но плотная, широкая в бедрах, крупногрудая, казалась ниже.

— А ты со мной простись, — проговорила она, и в глазах ее сверкнули отблески звезд.

— А чего ты мне? — безжалостно спросил он.

Она быстро-быстро задышала, потом, уронив лицо в ладони и отвернувшись, заскулила тихо и обиженно, как побитый щенок.

Николай растерянно потоптался, злость его сразу прошла.

— Все вы мокрые курицы. Не надо. — Он тронул ее за плечо.

Она дернула этим плечом и побежала назад.

Николай стоял на обочине дороги, по-прежнему растерянный. Стоял долго, пока не затих глухой стук ее ботинок по дороге. Затем медленно побрел в сторону Шантары.

* * *

А Владимир Савельев, все еще сжимая в потном кулаке газетную вырезку, присланную в письме Кружилину, лежал во ржи, которую они сегодня очистили от сорняков, и молча глядел на высыпающие в небе звезды.

Здесь его и нашла бригадная повариха.

Она подошла тихо, неслышно, как большая и сильная кошка. Увидев ее, он быстро приподнялся и, не вставая на ноги, отодвинулся в сторону, будто хотел забиться вглубь хлебов.

— Это я ж, Володя. Не узнал, что ли? — тихо, почти шепотом, проговорила она.

— Узнал. Чего приперлась?

Она присела рядом. Он отодвинулся еще подальше.

Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина и темень. Земля была на ощупь еще теплой, как недавно протопленная печка, дневной жар в воздухе еще не потух, не рассосался в темноте. Несмотря на полнейшее безветрие, время от времени уныло шелестели зеленые пока колосья, словно жаловались кому-то на беспощадное знойное лето, в которое они родились, проклюнулись из земли и выросли, да неизвестно вот еще, сумеют ли в такой испепеляющей жаре налить зерна, ради которых люди переносят такие муки.

— Это ты взял газетную статью-то? — спросила вдруг Антонина. — Я видела…

— Ну и что? Там про моего отца.

— Там еще про сына теть Анны. Дай сюда.

— Не дам, — упрямо повторил он.

— Володенька… Он сын ей. Дай, а то потеряешь. Тогда тетя Анна прямо совсем обезумеет.

Слово «обезумеет» подействовало на мальчишку, он, протянув кулак, разжал его. Антонина взяла влажный газетный комочек, расправила осторожно на коленке, аккуратно свернула, поднялась и положила в кармашек фартука.

— Глупенький ты, Володя, — сказала она. — Разве так можно — схватить это и унести? Ну а если бы уронил где?

— Да это… конечно, — согласился он и тоже встал.

— Глупенький… — Она вдруг обеими руками взяла его за голову и притянула к себе.

— Не лезь! Не трожь! — уперся руками в ее мягкие груди, но тут же отдернул их, как обжегся, а она еще сильнее притиснула к себе его голову.

— И маленький. Совсем-совсем еще маленький…

Антонина всхлипнула вдруг. А он, испуганный и ошеломленный теплом ее тела, глухим и частым стуком ее сердца, перестал сопротивляться и затих. Он покорился ее сильным рукам.

Они стояли так во ржи долго. Ей шел двадцать первый год, а ему недавно исполнилось всего четырнадцать. Он был ей всего по грудь. Она гладила и гладила сухой и горячей ладонью его лохматую голову, говорила торопясь, сдавленно:

— Вон как… оброс ты весь. Остричь надо лохмы-то. У меня ножницы есть, ты приходи…

— Ладно, теть Тоня, — произнес он.

— Да не зови ты меня так! — с болью простонала она.