Вечный зов

– Не знаю. Может, было. Только совсем-совсем маленько. И давно. Так давно и так маленько, что будто и не было. Забылось уже все.

– Где же забылось, раз страдаешь об нем? Не забылось.

Прошла ночь – мертвая, глухая. Еще час назад казалось, что ночь никогда не кончится, что вот так и будет вечной чернотой лежать на земле, придавив этой нескончаемой теменью все звуки, всю жизнь. Но вот просочился рассвет, пока еще бледноватый и скучный, – и быстро начали вспыхивать окна в домах, задымились трубы.

Мигнув, осветилось окошко и у Инютиных. И опять, как несколько часов назад, мелькнула за стеклом тень, четко обозначилась женская фигура.

– Он что, Федор твой, полюбовницу завел? – откровенно спросила Марья Фирсовна. Анна вздрогнула. – Я все вижу ведь. Не маленькая.

– Она всю жизнь у него. Вон, – кивнула Анна на мелькавшую в окне тень.

– И что она, лучше тебя?

– Не знаю. Что ты пытку устраиваешь? – почти с ненавистью крикнула Анна.

– Ну, как не знаешь! Думала, поди, об этом, – будто не слыша голоса Анны, не понимая ее состояния, сказала Марья Фирсовна. – Все мы ведь думаем об этом. Я вот до сих пор помню, влюбилась еще девчонкой в одного. Так влюбилась, дура, света белого не вижу. Так и не поняла толком, когда и как он из меня бабу сделал. А потом и бросил, за другой начал ухлестывать. Господи, сколько я слез пролила! Перед зеркалом часами голая стояла, все сравнивала себя с той. Подгляжу, когда она купается, потом сравниваю, – нет, думаю, и ноги у меня стройней, и груди покрепше, и лицо помиловиднее. И опять реветь от обиды. Вот так.

И странно – чем дольше говорила Марья Фирсовна, тем больше успокаивалась Анна. Подкупала, что ли, эта предельная женская откровенность?

– Не знаю я, Марья Фирсовна, – вздохнула Анна. – Когда-то я была, однако, лучше Анфиски. Красивше, это точно. И телом крепче. Сейчас-то, конечно… Высохла я. Он высушил.

– Значит, никудышный он человечишка, – произнесла Марья Фирсовна задумчиво.

– Тебе откуда знать – кудышный или никудышный? – с неожиданной обидой за Федора произнесла Анна.

– Я знаю: никудышный, – еще раз подтвердила Марья Фирсовна убежденно. И, помолчав, продолжала: – Люди-то – они ведь разные бывают. Вот я после того замуж вышла. Так, без любви, лишь бы грех прикрыть. Ну, отвели свадьбу, спать легли. Сама думаю: ежели попрекнет меня, в окошко выпрыгну в одной нижней рубашонке, убегу, а погонится – зубами буду отбиваться. А что догонять станет, знала, любил он меня. Ну а он, знаешь, лежит и смотрит в потолок. Лежит и смотрит. И я лежу ни живая ни мертвая. Я-то, дура, чего угодно ожидала, только не такой пытки. Потом он вздохнул и говорит: «Обидно мне, конечно, Маришка. Но то все до меня было, и не я тебе судья. А при мне случится – я судить буду». И все. И с тех пор ни слова об этом. Второй десяток живем – и ни слова.

Марья Фирсовна замолчала.

– Ну а ты? – осторожно спросила Анна.

– А я что? Я – счастливая. Я никогда, даже в мыслях, не изменяла моему Герасиму. И режь вот меня сейчас – ничего такого не позволю. А почему? Что доселе тот его вздох помню? Помню, конечно. Но главная стать в другом. Хороший он человек. Мне тогда лучше ножик в сердце, чем в его глаза глянуть.

– Полюбила, значит, ты его? – осторожно спросила Анна.

– Ага, полюбила. Не сразу как-то, он ведь у меня невидный из себя, низкорослый, но зато без остатка полюбила.

Марья Фирсовна поправила юбку на коленях, вздохнула.

– Где он только сейчас, мой Герасим? С первого дня воюет. Прямо через полдня после начала войны его и забрали. А нас потом вот сюда эвакуировали, он и не знает, где мы… Ну, да живой останется – разыщем друг друга. А сгинет где – не знаю, как я… Не переживу я тогда, исчахну, должно.

Марья Фирсовна говорила негромко, голос ее подрагивал. И было в этом голосе столько искренности и тоски, что Анна верила – исчахнет эта женщина, если не вернется с войны ее Герасим.

– Хорошая, должно быть, ты, Марья…

Марья Фирсовна поглядела на Анну пристально. И Анна впервые как-то заметила, что глаза у нее добрые, теплые, светится в их глубине таинственный и зовущий куда-то огонек. И поняла, за что полюбил и любит до сих пор ее «невидный из себя» Герасим.

– Да что ты, какая я хорошая, – смутилась Марья Фирсовна. – Просто – баба. Вот Герасим у меня хороший, говорю. Ну а об том, первом, и думать забыла.

Было уже совсем светло, по улице шли люди, с удивлением поглядывая на двух немолодых уже женщин, сидящих за оградкой на скамеечке возле стены. Анна, задумавшись, смотрела куда-то в одну точку.

– Тебе, Марья, в одном повезло: тот, первый, сразу объявился, что он никудышный. Ты молодая была, бездетная. А я вот как? И вообще… к чему ты все это мне рассказала? Растравить захотела?!

Последние слова Анна выкрикнула вдруг враждебно, лицо ее зло задергалось, сделалось некрасивым.

– Ну, ну… – успокаивающе произнесла Марья Фирсовна. – Не надо так… Что толку-то? Я рассказала вот, а ты прости. Я и сама не знаю зачем… Но и так жить тебе – что толку? Вот, опять слезы. Как их много у нас, у баб! Вытри.

Анна послушно вытерла пальцами красные щеки.