Вечный зов

– И еще можешь быть уверен в одном: опрометчиво, до тех пор, пока не изучу сути дела, самой его сердцевины, высказываться не стану. Только уж наверняка. Я помню твой дружеский совет. Спасибо за него.

– Так-с, – ледяным голосом произнес Полипов. – А рога не сломаешь?

– Это что, угроза?

– Ну, зачем же! Еще один дружеский совет.

– Как сказал еще один классик литературы: за два совета я вам благодарен вдвое.

– Хорошо, ступай...

Когда Василий был уже у дверей, Полипов будто с сожалением произнес:

– Эх, Кружилин, Кружилин! А я-то хотел спросить сегодня, как ты насчет того, чтобы нынче в члены бюро райкома тебя... Что ж, думал, предупредим на сегодняшнем бюро обо всех его завихрениях, посмотрим, как он отнесется к нашим дружеским советам, да и...

– Теперь, выходит, не спросишь?

– Не знаю, не знаю... – протянул Полипов и, словно в недоумении, развел руками.

• • •

«Сломал рога» Василий Кружилин очень просто. К весне его вызвали в сектор печати обкома партии и предложили редактировать газету другого, более крупного района. Он сразу понял, в чем тут дело.

– Это что, повышение или как? – спросил Кружилин. – Полиповская протекция?

– Будем надеяться, что такой протекции из нового района вам не будет, – ответили ему. – Секретарь райкома там парень молодой, но толковый. Сейчас обком повсюду укрепляет районные партийные кадры.

– А может, на учебу разрешили бы мне, а? Ведь годы уходят... Когда-то мечтал поступить в автодорожный институт. Потом – на факультет журналистики. А сейчас появилось желание – сельскохозяйственный.

– Жалко вас отпускать, – откровенно сказали ему. – Хороших газетчиков у нас не хватает. Но в сельскохозяйственном ведь заочное отделение есть...

3

Жизнь человеческая как недолговечный костер. Вспыхнет он, отгорит, отполыхает, освещая вокруг себя большой или малый кусочек вечного и беспредельного пространства, рано или поздно огонь обессилеет, увянет окончательно, дрова превратятся в золу. Потом и прах этот развеется по земле, зарастет кострище травой, и эту траву будет волновать тот же ветер, который раздувал когда-то огонь...

Еще четыре раза падал на землю снег, засыпал летние холодные кострища и четыре раза по весне таял, оставляя после себя по косогорам, по степным увалам сибирские подснежники, самые ранние цветы. Белые, синие, желтые, как цыплята, и так же, как цыплята, покрытые шелковым пушком, бесхитростные цветы эти ослепительно горели под весенним солнцем, и, если их было в одном месте много, казалось всегда, что снег там еще не стаял.

Димка, Дмитрий Савельев, любил эти цветы. Но он любил не рвать их, а просто смотреть, как они растут, качаясь на холодном еще ветру, как проживают недолгий свой век, изо дня в день поворачивая вслед за солнцем свой венчик из пяти широких лепестков. И всю весну с палкой в руках, в крепких крестьянских сапогах он ходил по степи, по увалам и косогорам, иногда садился где-нибудь на припеке, курил, размышляя о чем-то, поглядывая на молчаливые скалы Звенигоры, на угрюмо еще чернеющую кромку тайги. В тайгу эту, хотя и там расцветали подснежники, он не ходил. Там они были не степные, а лесные. И, кроме того, ему нужен был, видимо, только простор.

Он приехал в Михайловку из Москвы еще зимой, когда лежали метровые снега.

– Поживу я у тебя, мама, немного. А может, и до осени.

– Да насовсем оставайся! – взмолилась Анна. – И председатель колхоза Поликарп Кружилин вон говорит: «Пусть остается. Дом вам поставим. Пусть живет и ничего не делает, только стихи свои пишет».

– Нет, совсем я не могу... А бывший председатель, мой дядя Иван, где сейчас?

– Да он теперь директором совхоза «Степной».

Дмитрию уже шел тридцать четвертый, он был еще не женат.

Когда он пожил несколько дней, мать осторожно спросила, вздохнув:

– Все по ней, по Ганке этой, маешься?

– Все по ней, по Галине, – ответил он.

– Да сколько ж можно, сынок? Она тебе даже не пишет. Вон девчат каких сколько наросло...

– Это для других, мама. А мне она нужна. И она вернется, – сказал он уверенно.

Анна лишь вздохнула еще раз.

Да, Ганка-Галина не писала давно, много-много лет. Они расстались еще весной сорок четвертого, вскоре после того, как освободили от немцев Винницу. Весенний день тот был солнечным, так же, как нынче, цвели подснежники, и Громотуха, на берегу которой они прощались, была вся, до самого горизонта, в цветочных бликах.

Там они и поцеловались – в первый и последний раз.

– Дим, – сказала она ему потом, смущенная, – а второй раз ты меня поцелуешь, когда к нам на Украину приедешь.

– Это когда... сад зацветет?

– Когда сад, – кивнула она. – А может, раньше... Это как получится. А пока переписываться будем. Часто-часто...