Вечный зов (Том 2)

Подъезжая к колхозной конюшне, чтобы оставить там лошадь, Иван Иванович обратил внимание, как заполошно кричат играющие на солнечной полянке ребятишки. Он вспомнил, как приветливо поздоровались с ним сидящий у завалинки старик и женщины из-за плетней. Да, одеты все были плохо, но человеческого уныния не чувствовалось, голодных глаз, изможденных от недоедания лиц, как во многих других деревнях, Иван Иванович в Михайловке не заметил. Это одновременно радовало и порождало неприятную тревогу: а вдруг да в разговорах о Назарове есть какая-то доля истины? Вдруг да наловчился этот мужичок утаивать хлеб от государства? В такое-то время!

- Здрасте! Распрягать, что ли? - услышал Хохлов ломающийся мальчишеский басок и очнулся от задумчивости. Коробок его стоял возле конюшни; невысокий, начинающий раздаваться в плечах подросток с уже по-мужицки широкими, крепкими ладонями держал лошадь под уздцы.

- А-а, Володя Савельев! - узнал его сразу по серым глазам, по белесым, давно не стриженным волосам Иван Иванович. - Распрягай и покорми жеребчика... Ну, как живете, Володя? Мать как?

- Ничего живем... - Володька отпустил чересседельник, развязал супонь, ловко отстегнул гужи, вывернул дугу, бросил на землю одну оглоблю, другую. Мать в амбарах с семенами возится. Ничего, все здоровы.

- Отец-то пишет?

- Было письмо на благовещенье.

- Когда-когда?

- Да в конце марта, говорю.

- Ты уже и религиозные праздники знаешь?

- А кто их в деревне не знает, - проговорил старый Петрован Головлев, выходя из конюшни с вилами в руках. - Здоров живешь, Иваныч!

- Здравствуй, Петрован Никифорыч.

- Письмо на благовещенье по женским приметам - благая весть, значит, продолжал старик. - И-их, что тут было после этого письма, сколь разговоров! Худо-бедно, мол, а цельный год, до другого благовещенья, ни огонь, никакое железо Ивана теперь не возьмет...

Он прислонил вилы к стенке конюшни, вздохнул.

- Бабье - глупьё, а легше им с ихними приметами.

- Здоровье-то как, Петрован Никифорыч?

- А чего нам, бывшим петухам? Курочек теперя не топчем, здоровье и сберегается.

Володька Савельев уже распряг лошадь, увел в конюшню и там покрикивал на нее, водворяя в стойло. По-прежнему пекло солнце, Головлев, присев у стены на корточки, свертывал папиросу.

- Да я вот вижу - у вас все здоровы и сыты, - промолвил Хохлов. - В других колхозах мало сказать - хуже. Голодают люди.

- В других, - усмехнулся Головлев, слюнявя папиросу. - В других и председатели другие. А наш-то Панкрат Григорьич...

Что-то прокололо будто сердце Хохлова, оттуда заструилось кислое, холодное, во всей груди стало пощипывать.

- А что он... ваш? Чем же от других отличается?

- Ну, он что... Сам подыхает, а людям не дает. Бабенки наши говорят: скончается - памятник ему поставить надо...

- За что?

- Дьк за что человеку памятник ставят? За душу его человеческую.

Иван Иванович зло глянул на палящее солнце и начал старательно, на все пуговицы, застегивать истрепанное демисезонное пальто, будто ему стало холодно.

- Душа-то у людей разная бывает, Петрован Никифорыч, - промолвил он с горьковатой усмешкой. - То есть человечность эта разное содержание имеет...

Старик поднял голову, поглядел на председателя райисполкома пристально, долгим, пронизывающим взглядом. Глубокие морщины вокруг глаз его были неподвижны, а потом шевельнулись. И он тут же опустил дряблые веки с редкими, выцветшими за долгую жизнь ресницами.

Потом Головлев некоторое время молчал. Он все сидел на корточках, выгнув спину, чуть свесив голову в скатавшейся овчинной шапке, обнажив старческую, вдоль и поперек изрезанную глубокими бороздками шею. Глядя на эту шею, на всю фигуру старика, Хохлов вдруг подумал, что Головлев не так прост, как кажется с первого взгляда, что проницательности ему не занимать, он догадался о его подозрении относительно Назарова - и вот обиделся за своего председателя. Но ведь такая обида тоже несправедлива! И Головлев, и многие другие колхозники могут защищать своего председателя, исходя из сугубо эгоистических интересов, именно за то, что тот, как поговаривают, наловчился утаивать от государства какую-то часть урожая и тайно делить его потом меж колхозниками.

- И за что ему судьбина такая? - качнул головой старик. - Полипов, прежний председатель райисполкома, этак же напраслины всякие возводил на Панкрата. Ты вот новый начальник - и тоже... Всяким злобным разговорам про Назарова, выходит, веришь?

- Я, Петрован Никифорыч, не то чтобы верю...

- А вот коли дуролом какой над народом стоит, так на него у тебя подозрение в нету?

Головлев сердито плюнул на недокуренную самокрутку, сунул ее за козырек шапки и поднялся.

- Сытый, говоришь, народ у нас в колхозе? Так это что, в злость тебя кидает? Ты песенки бы, что ли, веселые пел, если бы народ и у нас с голодухи запух? А хлеб для фронту кто сеять бы стал?