Вечный зов (Том 2)

- Да Савельевых, Агатку с сыном, послал сено возить. Стожок сенца у нас еще на худой день сберегся. Последний.

- Пока еще не самые худые дни, считаешь?

- А что считать? Демид - он прямо глядит, а Фока всегда заглядывает сбока, - усмехнулся Назаров. - Кабы в январе весна уж начиналась...

Этими немногими и обыкновенными словами Назаров безжалостно обнажил то суровое и тяжкое, что переносил народ и что еще предстояло перенести. Это было ясно всем и ему, Кружилину, в первую очередь, и сейчас он понял, что приехал сюда, собственно, затем, чтобы лишний раз не в одиночку, а вместе с другом почувствовать тяжесть сегодняшних дней и еще более суровых грядущих, а такое всегда придавало ему новые силы.

- Немец снова, значит, на Киев прет? - неожиданно спросил Назаров, все глядя в окно.

- На Киев, - коротко откликнулся Кружилин, думая еще о своем.

- Да-а... Никогда я не был в этом Киеве, - заговорил почему-то Назаров. Вот по истории учат детишек, в Киеве Русь зачиналась, а?

- Да... там, - сказал Кружилин, не понимая, зачем Назаров заговорил об этом.

- Так, может, немцы и вдолбили себе - там зачалась, там и кончится? Потому так и лезут в какой раз на этот город...

Такая мысль самому Кружилину никогда в голову не приходила, и он поразился тому, что сказал Назаров: ведь вполне могла эта бредовая идея гвоздем сидеть в башке какого-нибудь фашистского идеолога или теоретика! Вполне. Они, немцы, любят всякие символы. И он сказал:

- Может быть...

- Только Русь-то сейчас - она вон какая! - продолжал Назаров. - И тут, у нас, Русь, в соседнем с нами Казахстане, в Грузии, в Армении... Во всех республиках в смысле, а?

- В этом смысле - да.

- В Громотуху вон Громотушка впадает, другие многие речки да ручейки вливаются. Потому она и не мелеет... И в тебе она, и во мне Русь. В украинцах, татарах, во всех... Разве ж все это может кончиться? Это бы им понять, людоедам.

- Если бы это Гитлер понимал, он бы никогда против Советского Союза войну не начал.

- Конечно. Дурак он, если подумать... - И Назаров вздохнул, будто сожалея, что Гитлер дурак. - Сколь горя только людям причинил, реки человеческой крови выпустил... Кирьян Инютин, я слыхал, вернулся?

- Да. Без обеих ног. Под пах отрезали. Заходил я к ним. Анфиса от радости прямо онемела и никак не отойдет. Не знает, куда его и посадить.

- Ты гляди-ка! - удивился Назаров. - Вот и пойми их, баб!

- Да. Но радость радостью, а ведь и жить им как-то надо. Может, ты, Панкрат, их в колхоз к себе возьмешь? Тут Кирьян скорее к чему-то приспособится.

- Возьму, - сразу же проговорил Назаров. - Чего ж, не дадим пропасть. Шорничать будет у нас, к примеру, научим, не хитрое дело. Али еще чего. Это ты верно, тут ему лучше будет.

С этими словами Назаров наконец отошел от окна, сел на прежнее место. Немного помолчав, вернулся к прежнему:

- И в этом Кирьяне Русь, и в Савельеве Иване... Зря, зря ты будешь возражать, чтоб его в председатели. Добрый и славный он мужик. После гражданки он свое отсидел правильно, и это он понимает, не обижается. Остальное зазря хлебал.

- Рано об этом говорить сейчас, Панкрат Григорьич.

- Ну, пущай рано, я не возражаю, - согласился Назаров. - А на будущее все ж таки поимей... Я от Ивана тоже письмо получил. Правую руку ему отрезали.

- Руку?! - воскликнул Кружилин с болью.

- До локтя... - И усмехнулся горько. - Инютину обои ноги под пах, а ему руку только - повезло... Агатка, жинка его, еще не знает. "Ты, - просит он в письме, - подготовь ее как-нибудь, ей-то я покуда про пальцы только сообщил, не пишу покуда всего, жалею..." Он жалеет ее, а я, значит, должен... И как это Я ее должен подготовить?

Кружилин, выкурив самокрутку, раздавил окурок в металлическом эмалированном блюдце, которое Екатерина Ефимовна оставила на столе вместо пепельницы. Сама она ушла, в доме никого, кроме них, теперь не было. Назаров поглядел, как давит Кружилин окурок, и вдруг усмехнулся:

- А што там награды-то наши? Ты списки требовал. Когда придут?

- Понимаешь, Григорьич... такое дело тут, не вышло ничего с наградами у нас пока. Не поняли нас там...

Старый председатель еще раз усмехнулся, хотел спросить: "Где это там?" но не успел, потому что на крыльце загремело, хлопнула в сенцах дверь, затем отмахнулась и дверь в комнату, через порог переступила, перевалилась жена Назарова, дикая и страшная, ухватилась, чтоб не упасть, за угол печки:

- Панкра-ат!

Назаров и Кружилин оба враз вскочили.

- Агату... Агату-то! Сено воровали... Вилами запороли! И мальчонку...

- Ты что-о?! Ты что?! - взревел Панкрат, подскочил к жене, затряс ее. Кто сказал? Где-е?

- Там... на улице.

Назаров отбросил в сторону жену, будто она, ненужная теперь, стояла у него на пути, схватил с гвоздя шапку, полушубок. Кружилин тоже бросился к вешалке.

Первое, что они увидели и услышали, когда выскочили на крыльцо, - по заснеженной улице с воем и криком бежали куда-то полураздетые бабы. Кружилин и Назаров молча кинулись туда же.