Вечный зов (Том 2)

- Да я же все перезабыл, товарищ, старший лейтенант. Когда это было-то...

- Выполняйте, - козырнул Дедюхин.

И Семен стал заниматься - учил Вахромеева, Алифанова и самого Дедюхина зажимам, захватам, подножкам. Только дядя Иван после двух-трех уроков от обучения наотрез отказался, заявив, что возраст его все-таки не для самбы этой...

- Ладно, - сразу согласился Дедюхин. - Продолжите с желающими.

В Лукашевку Семен все же пошел. Олька встретила его молчаливо и виновато, они говорили о том о сем, раза два он слышал даже ее смех - тихий, робкий. Рассмеется - и сама вроде удивится: она ли это хохотнула? Замолкнет, прислушиваясь к чему-то в себе. Потом она начала его расспрашивать о Сибири, о семье, о Наташе.

- Счастливая она, твоя Наташка, - вздохнула Олька однажды.

- Ей тоже... столько пришлось пережить.

- Значит, ты ее любить сильнее должен, - сказала она задумчиво.

Как-то Олька весь вечер была молчаливой, подавленной, ни в какой разговор с Семеном не вступала и под конец разрыдалась.

- Ты что, Оля? Устала? Иди отдыхай. Я тебя провожу.

- Нет, я боюсь спать. Как засну, мне мама снится. Ведь это я ее... Ну что ж, они, немцы, надругались над ней. Но ведь жила бы!

- Что ж... конечно, - сказал Семен, чтобы что-то сказать.

Но Олька полоснула его глазами.

- Нет, после такого... нельзя жить. Незачем, понятно?!

Прощаясь, она спросила:

- Как ты думаешь, если б папа был жив... и он бы узнал об этом, что они с мамой... мог бы он ее еще любить?

- Ты, Оля, такие вопросы задаешь...

- Разве мама виновата? Или я... если бы сумел тот немец? Ну, в чем я была бы виновата?

- Ты бы сама... не стала жить. Ты же только что сказала.

Она поглядела на него внимательно, не мигая, глазами холодными и суровыми. Олька была чуть ниже его ростом, она положила руки ему на плечи, привстала на носки, приблизила свое лицо вплотную к его лицу, выдохнула:

- Правильно... Это с нашей, с женской стороны. А с вашей, мужской? Ну?

Он молчал, чувствуя, что никогда не будет в состоянии ответить на такой вопрос. Она поняла это, вздохнула, отпустила его, потихоньку пошла прочь, нагнув к земле голову...

А в тот вечер, когда все произошло между ними, Олька была необычно оживлена - он никогда еще не видел ее такой - и много смеялась. Вдруг она спросила, когда последнее письмо пришло от Наташи. Семен сказал, что неделю назад.

- Дай мне его почитать, а? - попросила она. - Не вздумай мне врать, оно у тебя в кармане лежит, вот в этом.

- Откуда же ты знаешь?! - изумился Семен.

- Я теперь все на свете знаю, - сказала она.

Было еще относительно светло, они стояли на окраине разрушенной Лукашевки, в крохотной березовой рощице, не тронутой ни снарядами, ни танковыми гусеницами. Олька любила это место, и они уже не раз тут бывали. В небе гас закат, пространство быстро наливалось темнотой. Олька выхватила из его рук сложенный вдвое треугольник, вслух начала читать, одновременно опускаясь под березку:

- "Родной мой и милый Сема! Моя единственная любовь..."

Голос ее заглох, она что-то тяжело проглотила и дальше стала читать молча. Семен стоял рядом и краснел, потому что знал, о чем читает Олька. Наташа писала, как и в каждом письме, о любви к нему, но в этом еще и описывала свои ощущения, которые она испытывает, когда крохотная Леночка сосет грудь: "Я забываю от счастья обо всем на свете, я вспоминаю твои нежные руки и губы, Сема, я чувствую себя где-то не на земле..."

Прошло времени вдвое, а может быть, втрое больше, чем требовалось на чтение письма, а Олька все глядела и глядела в бумажный листок. Затем медленно подняла голову, снизу вверх взглянула на Семена глазами, полными слез, и начала медленно вставать. Губы ее тряслись и что-то шептали.

- Я хочу быть... хоть на минуту... на ее месте, - разобрал наконец Семен ее слова и невольно отступил.

А она, уронив письмо и все глядя на него, расстегнула на кофточке одну пуговицу, другую...

- Олька! - пробормотал Семен смущенно и глупо, пытаясь отвернуться от блестевших бугорков ее грудей. - Ты же только что читала... про Наташку...

- Семен, Семен! - прошептала она с мольбой. - Ты о чем говоришь-то... сейчас? Как тебе не стыдно!

- Ты будешь жалеть...

- Я этого сама хочу! Назло тому фашисту... хотя и мертвому! Назло тем, которые маму... - Она задыхалась. - Ну, что же ты?!

Усилием - не воли даже, а сознания - он еще сдерживал себя. А может быть, его смущало белеющее на черной траве письмо...

- Брезгуешь, да? - выкрикнула она хрипло.

- Ты будешь проклинать себя потом за эту минуту...

- А может, я буду тем и счастливая, Семка! Как ты не поймешь?! Мне от тебя ничего не надо, только эту минуту...

...Потом Олька плакала, положив обвязанную платком голову ему на колени, а он тихонько гладил ее по голове.

- Пусть твоя Наташа на меня не обижается. От ее счастья не убудет, проговорила она, пытаясь унять слезы. - Я бы на ее месте не обиделась.

Затем она подняла письмо с земли, свернула, положила ему в карман.

- Ты напиши ей хорошее-хорошее письмо. О том, как ты ее любишь и думаешь все время о ней...

Семен только усмехнулся.

- Я же изменил ей.