Вечный зов. Том I

Старуха с землистым лицом подняла голову, подошла, наклонилась над ней, чуть не задевая лицо седыми космами, спросила:

— Видишь, что ль, меня?

— Вижу. Кто вы?

— Оклемалась, слава тебе, господи… Ганюшка, дай-кось молоко.

Девочка с косичками, вместо того чтобы принести молоко, подбежала к кровати, удивленно и настороженно оглядела Наташу. Потом в ее таинственных глазах затрепетал радостный огонек, она юркнула к печке и появилась вновь у кровати с кружкой.

— Ага, — сказала старуха. — Выпей вот.

— Не хочу.

— Еще чего! Ну-ка!

И она просунула под ее голову жесткую, как палка, руку, приподняла Наташу, поднесла к ее губам кружку. Запах теплого молока ударил в ноздри, голова от этого запаха закружилась. И когда пила, голова все кружилась, Наташа все пьянела, пьянела…

Потом старуха опять принялась чистить картошку, а девочка с косичками сидела у кровати и без умолку говорила, то захлебываясь от радости, то испуганно понижая голос до шепота:

— Ну вот, а дядя Федор говорил — не выживешь ты, подох… «Помрет, — говорит он, — тут еще». Ух как он Семена-то ругал, что он тебя принес! Тебя ведь дядя Семен принес на руках, вот так, вот так занес тебя в дом… Ух, мы испугались! Тетя Анна говорит: «Положите ее скорее на кровать в эту вот комнату». Тетя Анна — она добрая, добрая. И Семен, и все. У них только дядя Федор недобрый, сердитый всегда, я его боюсь. А меня Ганкой зовут. По-настоящему-то Галиной, а так все кличут — Ганка да Ганка. Мы эвакуированные тоже, до войны на Украине жили. Сад у нас был, яблоки во-от такие вырастали. Папка и дедушка сами сад насадили. А потом я видела, как снаряд фашистский в нашем саду разорвался, а дом загорелся — крыша-то соломенная была. Мы побежали на станцию, а дом так и сгорел, наверно. Папка-то на фронте наш, а мы вот тут. Он и не знает, что мы тут, не знает, что дедушка наш, папкин отец, недавно помер. Печку вот эту сложил — он хороший печник был — и помер. Мамка, как затопляет, плачет. Человек, говорит, помер, а пачка вот, сложенная его руками, горит… Тут у хозяев наших, у Савельевых, кладовка была, мама и дедушка под комнату ее переделали. Потому что тесно нам всем было. Тятя Анна говорит: «Оштукатурим — и совсем хорошо будет». А ты где будешь жить? С нами? Живи, теперь всем места хватит. Тетя Анна нам две комнаты отдала, Семен с Димкой да Андрейкой в третьей живут, а сама она с дядей Федором на кухне спят…

Из торопливых слов Ганки Наташа мало что поняла, сообразила лишь, что находится в доме того самого парня, который неожиданно появился у Огородниковой, а потом водил ее к секретарю райкома партии.

— А давно я здесь? — спросила Наташа.

— Да уж четвертый день. Вот дядя Семен обрадуется, что ты выздоравливаешь! Он каждое утро и вечер заходит и спрашивает, как ты. Сейчас он на работе, и мамка на работе, и все. Андрейка в школе, а Димка на коньках ушел кататься. И дядя Юра обрадуется. Он вчерась тоже приходил, долго глядел на тебя. «А я, говорит, в клубе ее ждал, ждал…»

Ганка так и сыпала именами, все они путались, Наташа не могла сообразить, кто такие тетя Анна, дядя Федор, Димка, Андрейка. В голове ее позванивало, малейшее движение отдавалось болью в висках.

— Погоди, кто такой дядя Юра?

— А это двоюродный брат нашего дяди Семена. Смешной такой.

— Его фамилия как?

— Да тоже Савельев. Его отец — самый главный директор на заводе, где мама работает.

Наташа вспомнила веселого парня в тужурке, его смешные слова. «Можно звать меня Георгием или Гошей. Можно Агафоном, можно Агафончиком». Тогда его слова не рассмешили ее, а сейчас она улыбнулась. Улыбка была робкой, она чуть тронула ее исхудавшие губы, и показалось вдруг, что возле нее нет никакой Ганки, что нет и не было на свете никакого Юрия, никакого Семена, секретаря райкома партии Кружилина, что все это ей снится, а вот сейчас она пробудится и увидит, что были и есть только Елизаров, милиционеры, Огородникова, эти бандиты Гвоздев, Зубов, Кафтанов. Вот они идут к ней со всех сторон, грохоча сапогами. Зрачки ее стали расширяться, делались все больше. Она приподнялась, испуганно глядя на дверь. Дверь распахнулась, быстро вошел Семен, а за ним тот зеленоглазый парень.

— А-а, и верно, отошла. Наконец-то! — сказал Семен громко. — Ну, здравствуй.

— Приветик, Наташенька, — улыбнулся Юрий. — Приветствую и тут же спрашиваю: какое, собственно, имеете право болеть? А там Агафон один, понимаешь, в клубе ее напрасно ждал, все свои пресс-конференции отменил.

— Погоди ты, — плечом отодвинул его Семен. — Как чувствуешь себя, Наташа?

— Не видишь, что ли, все нормально, — ответил за нее Юрий. — Через пару дней мы такой фокстротик с ней в клубе оторвем!

— Ничего не хочу я с вами отрывать, — сказала Наташа. Ей не понравились его слова, его развязность и почему-то даже голос.

В комнату вошла костлявая старуха с пустым ведром.

— Ступайте, ступайте отсюдова, балабоны! Ей и так лихо еще, а вы разлаялись тут.

— Что ты, баба Феня? — открыл Юрий белозубый рот. — Видишь, она улыбается.