Веди свой плуг по костям мертвецов

* * *

На третий или четвертый день пребывания у меня Бороса притащился Матоха, что также следует считать событием из ряда вон выходящим, поскольку он почти никогда меня не навещает. Мне показалось, что сосед несколько встревожен присутствием чужого мужчины в моем доме и пришел на разведку. Передвигался Матоха, согнувшись пополам и положив руку на поясницу, лицо искажала гримаса боли. Испустив тяжелый вздох, он сел.

– Поясницу схватило, – сообщил Матоха вместо приветствия.

Выяснилось, что он замесил в ведрах цементный раствор и собрался было делать новую прочную дорожку к дому со стороны двора, но едва наклонился над ведром, как в спине что-то хрустнуло. Поэтому Матоха застыл в этой неудобной позе, с протянутой вперед рукой – боль не позволяла распрямиться даже на миллиметр. Только сейчас его немного отпустило, и он пришел ко мне за помощью – знает, что я разбираюсь в строительстве, да и сам видел, как в прошлом году я делала похожую цементную дорожку. Матоха посмотрел на Бороса исподлобья и очень неприветливо, особенно на его косичку – наверняка счел, что тот попросту выпендривается.

Я познакомила их. Матоха, явно поколебавшись, протянул руку.

– Опасно вот так шататься по здешним местам, тут происходят странные вещи, – угрожающе сказал он, но Борос пренебрег его предостережением.

Поэтому мы отправились спасать цемент, пока тот не застыл в ведрах. Работали мы с Боросом, а Матоха сел на стул и отдавал распоряжения, которые облекал в форму рекомендаций, начиная каждую фразу словами: «Мой вам совет…»

– Мой вам совет – лейте понемногу, в одном месте, в другом, а как растечется – дольете. Мой вам совет – подождите, пока не осядет. Мой вам совет – не мешайте друг другу, не суетитесь.

Это изрядно выводило нас из себя. Но потом, закончив работу, мы уселись в теплом солнечном пятне перед домом Матохи, где неторопливо готовились расцвести пионы, и весь мир, казалось, был покрыт тоненьким слоем позолоты.

– А чем вы вообще в жизни занимались? – спросил вдруг Борос.

Его слова прозвучали так неожиданно, что я моментально погрузилась в воспоминания. Они поплыли перед моими глазами, и, как это часто случается с воспоминаниями, все в них казалось лучше, привлекательнее, радостнее, чем было на самом деле. Удивительно, но мы замолчали.

Для людей моего возраста нет уже мест, которые ты действительно любил и частью которых являлся. Перестают существовать места детства и молодости, деревни, куда мы ездили на каникулы, парки с неудобными скамейками, где расцветала первая любовь, былые города, кафе, дома. Даже если сохранилась их внешняя оболочка, это тем более болезненно, потому что напоминает скорлупу, под которой ничего нет. Мне некуда возвращаться. Это сродни заключению. Стены камеры – горизонт видимого. За ними существует мир, который мне чужд и который мне не принадлежит. Поэтому для таких, как я, возможно только здесь и сейчас, ибо любое потом сомнительно, любое будущее едва намечено и туманно, напоминает мираж, готовый рассеяться от малейшего дуновения ветра. Так я размышляла, пока мы сидели и молчали. Это было лучше, чем разговор. Понятия не имею, о чем думали мужчины. Может, о том же самом.

Мы все-таки договорились собраться вечером втроем и выпили немного вина. Нам даже удалось попеть хором. Начали с «Лесной колыбельной», но тихо и нерешительно, словно под открытыми в сад окнами притаились большие уши Ночи, готовые подслушать все наши мысли, все слова – даже слова песни, и предъявить на рассмотрение верховного суда.

Один Борос не стеснялся. Оно и понятно – этот был не дома, а на гастролях всегда можно дать себе волю. Откинулся на стуле и, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, прикрыл глаза и запел:

– Зер-и-и-з э ха-а-аус ин Нью-у-у Орли-ин, Зей ко-о-ол зе Ра-а-айзин Са-а-ан…

А мы как зачарованные подхватили мелодию и слова и, глядя друг на друга и удивляясь этому неожиданному согласию, запели вместе.

Оказалось, что мы все более или менее знаем текст до слов: О mother, tell your children[16], что свидетельствует о неплохом состоянии нашей памяти. Потом принялись что-то мурлыкать, делая вид, что знаем, чтó поем. Хотя вообще-то не знали. И расхохотались. Да, это было чудесно, так трогательно. Потом мы сидели молча, пытаясь вспомнить другие песни. Не знаю, у кого как, но у меня весь песенник выветрился из головы. Тогда Борос пошел в комнату и принес крошечный полиэтиленовый пакетик, вытащил оттуда щепотку сухого зелья и начал скручивать папиросу.

– Господи, я уже лет двадцать травку не курил, – неожиданно сказал Матоха, и глаза его засияли, а я посмотрела на него с удивлением.

Это была очень светлая Ночь. Июньское полнолуние называют полнолунием голубой Луны, потому что Луна приобретает тогда необыкновенно красивый голубой оттенок. Если верить моим «Эфемеридам», эта Ночь длится всего пять часов.