Ведьма

Он узнал ее только потому, что она стояла посреди тротуара и люди обходили ее — неподвижная фигура среди движущегося потока привлекла внимание. Она стала еще ярче, хотя прошлый раз ему показалось, что ярче некуда, но вышло, что есть куда. Короткий блестящий плащ, туго перетянутый в талии широким поясом, спутанная красная грива, ноги танцовщицы… Первым порывом было развернуться и пойти в противоположную сторону, но, как бабочка на огонек, он дошел и остановился.

— Привет, — услышал. — Давно не виделись.

Она улыбалась. Тогда он подумал, что у него не осталось для нее имени, что он слишком часто повторял его когда-то и он истерлось, и осталось только прозвище, не очень-то и замысловатое. Он почти ненавидел ее, но развернуться и уйти не смог. Сказал:

— Да.

Она засмеялась. Она всегда легко смеялась, словно ей нужен был только повод для смеха, а смеяться одной на людной улице делового центра выглядело бы странно.

— Как дела?

— Хорошо.

— Хорошо? Работаешь?

— Да.

— Где?

— В театре.

— О!.. Не хочешь со мной разговаривать?

— Нет.

— А пригласить куда-нибудь?

— Зачем?

— Ой, какой ты стал неприветливый! Ну, выпить что-нибудь, поговорить.

— Не о чем разговаривать. Прощай.

Как во сне — ему казалось даже, что он двигается, как в замедленном кадре — обошел ее и пошел дальше по улице, стискивая зубы и говоря себе, что ни в коем случае нельзя оглядываться, что Рыжая все еще стоит там и ждет этого момента, чтобы он оглянулся, что она — как Медуза-Горгона, и красные кудри ее — это змеи и, стоит лишь встретиться с ней взглядом — превратит в камень или испепелит на месте. Если она окликнет — не останавливаться, а если догонит — это окажется не так страшно, не так сложно — значит, она слабее… Она не окликнула, не догнала, он дошел до угла и свернул, хотя надо было идти дальше, и вздохнул с облегчением, наивно полагая, что вырвался из порочного круга.

Через несколько дней «бабье лето» кончилось и зачастили дожди. В тот субботний вечер он не был занят в спектакле и не пошел в театр. Противная стояла погода, из тех, когда хорошо сидеть дома. Он так и делал — топил камин и размышлял, что стоит, пожалуй, действительно провести отопление, чтобы дальние комнаты не отсыревали по углам, потому что топить все три камина ему некогда, и что этот дом он не бросит никогда, и та, что не захочет жить с ним в этом доме, не будет жить с ним нигде. По крайней мере, если не изъявит желания жить в этом доме. Этот дом был для него родовым гнездом, фамильным замком, крепостью, которую должно поддерживать в хорошем состоянии и при необходимости оборонять от врага, но не в коем случае не продавать и не бросать по той лишь причине, что купили другой дворец, где потолки выше и комнаты теплее. Он понимал, что эти его идеи смешны и наивны, и что вряд ли кто-то его поймет, но… но каждый раз возвращался к тому же: «Это мой дом. Я не уйду отсюда.»

И тогда раздался звонок в дверь. Это было удивительно и странно: он никого не ждал и никто никогда не приходил без предупреждения, тем более в такой уже достататочно поздний час.

Рыжая стояла на пороге — мокрая, как мышь, даже красные кудри, казалось, распрямились. Она не выглядела уверенной в своей красоте и силе львицей, Медузой-Горгоной, наоборот — вид у нее был какой-то даже слегка жалкий, и смотрела виновато.

— Извини, — залепетала. — Я знаю, что не должна была… Но у меня заглохла машина… Тут, недалеко. А здесь нигде нет общественных телефонов. Я вспомнила про тебя… Мне только позвонить…

— Ведь ты врешь, — сказал он, все еще не двигаясь. — Автомат через дорогу.

— Он не принимает карточку. А мелочи у меня нет. Мобильник я уронила в лужу…

Можно было бы выйти под дождь и проверить, правду говорит или врет. Но он отошел в сторону, пропуская ее:

— Ну да, у тебя все на карточках…

Потом, спустя месяцы, он подумает, что Рыжая, наверное, могла бы стать артисткой: она безупречно сыграла роль. Долго тыкала пальцем в кнопки телефона, словно руки замерзли так, что не слушаются. Потом наконец дозвонилась до аварийной службы. За эти несколько минут с нее натекла на пол небольшая лужа. Она приоткрыла дверь, сняла туфли и выплеснула из них за порог воду. Мокрые ноги с трудом втискивались в мокрые туфли. Ее было почти жаль. Нельзя было допускать этой мысли, надо было продолжать ненавидеть ее, и он понимал, что если сейчас предложит ей переодеться в спортивный костюм, то кончится тем, чем кончается в кино, и Рыжая уйдет утром, а потом будет делать вид, что ничего не случилось… но он подумал: «Вот ведь дура несчастная, еще простудится…», и принес ей чистое полотенце:

— На, утрись. Выглядишь ужасно.

Та и правда скукожилась в углу прихожей, неловко вытирая волосы и одежду, избегала встречаться с ним взглядом, словно и правда чувствовала себя виноватой.

Он только тогда понял, что застыл, глядя на нее, когда очнулся от этого оцепенения, словно ангел-хранитель вздохнул над ухом, и первой мыслью было: «А что она вообще делает на этой улице? Отсюда далеко до центра, далеко вообще до всего…Откуда и куда она едет?»