Ведьма

Этот Зинин рассказ очень взволновал меня. Мне тогда плохо было и хотелось дружбы хорошего человека. А уж лучше Толи где же было найти. Я очень растрогалась и даже адрес его спросила и спрятала.

Зина мне в этот свой приезд не понравилась. Во-первых, очень подурнела и погрубела. Во-вторых (это пожалуй надо было поставить «во-первых»), очень была со мной холодна. И даже подчеркивала свою индифферентность к моей персоне и всему моему быту. Видела меня, например, в первый раз стриженой и рыжей и почему-то сделала вид, что совсем не удивлена и что все это ее ничуть не интересует. Конечно, этому поверить трудно. Конечно, ей было интересно, почему это я вдруг так оболванилась. И не обратила она на мою персону внимания только, чтобы показать, насколько она презирает меня и мою беспутную жизнь, и что, мол, ей даже с ее высот и незаметны мои непристойные затеи.

Она даже не спросила, занимаюсь ли я еще пением, и вообще, как живу на свете. Зато я кольнула ее, как сумела:

– Хоть бы поскорей война кончилась, а то ты совсем потеряешь облик человеческий. Прямо какая-то бабища стала.

Потом манерно улыбнулась и прибавила:

– А я по-прежнему признаю только искусство. Все ваши подвиги кончатся за ненадобностью в них, а искусство вечно.

Зина посмотрела на меня с каким-то недоумением и скоро ушла, будто «отряхнула прах от ног».

Я очень плакала в этот вечер. Я хоронила свое прошлое. Впервые почувствовала, что все пути, по которым я к моей настоящей минуте пришла, уничтожены, взорваны, точно рельсы за последним поездом отступающей армией.

А Володя? – горько вспоминала я. Разве так друзья поступают? Ничего не спросил, ничего толком не узнал, увидел Гарри, повернулся и ушел. Если считают, что я запуталась и свихнулась, так почему, наоборот, не подойти ближе, не стараться образумить, поддержать? В такое страшное, черное время так равнодушно и спокойно бросить близкого человека!

«Очень уже они все добродетельные! – злобно думала я. – И очень со своей добродетелью носятся. А по правде говоря, так много ли заслуги в их добродетели? Зина рожа, какие могут быть для нее соблазны. Володя всегда был холодным и узким. Вся душа у него узенькая и пряменькая. От стихов, от музыки не опьянеет. Насколько ближе мне Гарри, беспутный Гарри, с его нежной песенкой:

„На белой ленточке висит мое сердечко, На белой ленточке – запомни этот цвет!“

„Те“ скажут: ерунда. Им подавай „от ликующих, праздноболтающих“. И все мои „зеленые уроды“ показались мне родными и близкими.

Они все понимают. Они свои.

Но и этих своих я последнее время растеряла. Кокаинистка догорала в больнице. Юрочку угнали на фронт, чахоточный лицеист пошел добровольцем в кавалерию, потому что „влюбился в золотистую лошадь“ и с людьми уже быть не мог.

– Я перестал их понимать и чувствовать.

Из Гарриной свиты остался один горбун.

Он играл „Дунайские волны“ на разбитом пианино крошечного кинематографа с пышным названием „Гигант Парижа“ и умирал с голоду.

Это время было очень тяжелым в моей жизни. Поддерживала меня только злоба на моих обидчиков да еще искусственно созданная и взвинченная нежность к Гарри, к единственному и своему.

Наконец, Гарри вернулся.

Застал он меня в очень нервном состоянии. Я так радостно его встретила, что он даже смутился. Не ждал от меня этого.

Вел он себя загадочно. Пропадал где-то по суткам. Кажется, и вправду что-то покупал и продавал.

Покрутившись недели две, он решил, что нужно переехать в Москву.

– Петербург город мертвый. В Москве жизнь кипит, расплодились разные кафе, где вы сможете и петь, и читать, и вообще приработать.

Для его новой деятельности, коммерческой, тоже Москва представляла больше интереса.

Мы быстро собрались и переехали.

Жизнь в Москве, действительно, оказалась оживленнее, и напряженнее, и веселее. Я нашла много петербургских знакомых и завертелась.

Гарри где-то пропадал, был чем-то озабочен и редко ко мне заглядывал.

Между прочим, он запретил мне петь его „Белую ленточку“. Именно – не просил не петь, а запретил и вдобавок очень сердито.

– Как вы не понимаете, что в настоящее время это беззубо, бесстильно и несозвучно.

Между прочим, он несколько раз спрашивал меня, не знаю ли я адреса Володи Каткова. Я приписывала это ревности.

– Он ведь, кажется, на юге у белых?

– Ну, конечно.

– И не собирается приехать?

– Не знаю.

– А здесь никого из их семьи нет?

– Нет.

Странное любопытство.

Чем, собственно говоря, Гарри занимался – понять было трудно. Кажется, опять что-то продавал или поставлял. Ценно было то, что он время от времени приносил то ветчины, то муки, то масла. Время было очень голодное.

Как-то проходя по Тверской, я вдруг увидела какого-то потрепанного субъекта, который пристально посмотрел на меня и быстро перешел на другую сторону. Что-то в нем показалось мне знакомым. Посмотрела вслед: Коля Катков! Младший брат Володи, товарищ Толи, моей собаки. Почему же он не окликнул меня? Что он меня узнал, было ясно. Но почему бросился от меня бежать?

Я рассказала Гарри об этой встрече. Мой рассказ почему-то его взволновал:

– Как же вы не понимаете – он белый офицер, он скрывается.