Ведьма

– Какую брошечку? Что ты болтаешь?

– А я видела счет.

– Какой счет? Что за вздор?

– А у тебя из жилетки вывалился. – Папочка густо краснел и пучил глаза.

Тогда Линочка подходила к нему мягкой кошечкой и шепелявила:

– Папоцка! Дай Линоцке тлиста фланков на пьятице. Линоцка твой велный длуг!

И что-то было в ее глазах такое подлое, что папочка пугался и давал.

В той семье, где он не жил, у всех были свои заученные позы.

Сама Виктория «любила и страдала от двойственности». Ее муж, этот кроткий и чистый Ваня, не должен ничего знать. Но обманывать его так тяжело!

– Дорогой! Хочешь, лучше умрем вместе? – Папочка пугался и вез Викторию ужинать.

Поза чистого Вани была такова: безумно любящий муж, доверчивый и великодушный, в котором иногда вдруг начинает шевелиться подозрение.

Поза братца была:

«Я все понимаю и потому все прощаю. Но иногда моральное чувство во мне возмущается. Моя несчастная сестра…»

Для усыпления морального чувства приходилось немедленно давать взаймы.

Поза маменьки ясно и просто говорила:

«И чего все ерундой занимаются? Отвалил бы сразу куш, да и шел бы к черту».

Все детали этих поз, конечно, герой этого печального романа не улавливал, но атмосферу неприятную и беспокойную чувствовал.

Но особенно неприятная атмосфера создалась за последнее время, когда к Виктории зачастил какой-то артист с гитарой. Он хрипел цыганские романсы, смотрел на Викторию тухлыми глазами, а она звала его гениальным Юрочкой и несколько раз заставляла папочку брать его с ними в рестораны под предлогом страха перед сплетнями, если будут часто видеть их вдвоем.

Все это папочке остро не нравилось. До сих пор было у него хоть то утешение, что он еще не сдан в архив, что у него «красивый грех» с замужней женщиной и что он заставляет ревновать человека значительно моложе его. А теперь, при наличности гениального Юрочки, который, кстати, уже два раза перехватывал у него взаймы, «красивый грех» потерял всякую пряность. Стало скучно. Но он продолжал ходить в этот сумбурный дом мрачно, упрямо и деловито – словно службу служил.

Странно сказать, но ему как-то неловко было бы перед своими домашними вдруг перестать уходить в привычные часы из дому. Он боялся подозрительных, а может быть, и насмешливых, а то еще хуже – радостных взглядов жены и ехидных намеков Линочки.

В таких чувствах и настроениях застали его рождественские праздники.

Виктория разводила загадочность и томность:

– Нет, я никуда не пойду в сочельник. Мне что-то так грустно, так тревожно. Что же вы молчите, Евгений Пав-лыч? Вы слышите – я никуда не хочу идти.

– Ну что ж, – равнодушно отвечал папочка. – Не хотите, так и не надо.

Глазки Виктории злобно сверкнули:

– Но ведь вы, кажется, что-то проектировали?

– Да, я хотел предложить вам поехать на Монмартр.

– На Монмартр? – подхватил гениальный Юрочка. – Что ж, это идея. Я бы вас там разыскал.

– А бедный Ваня? – спросила Виктория. – Я не хочу, чтобы он скучал один.

– А я свободен, – заявил братец. – Я мог бы присоединиться.

– А я могла бы надеть твой кротовый балдахин, – неожиданно заявила маменька.

– Да, но как же бедный Ваня? – настойчиво повторяла Виктория. – Евгений Павлович! Я без него не поеду.

«Ловко, – подумал Евгений Павлович, – Это значит – волоки все святое семейство. Нашли дурака».

– Ну что же, голубчик, – нежно улыбнулся он, – если вам не хочется, то не надо себя принуждать. А я, хе-хе, по-стариковски с удовольствием посижу дома.

Он взял ручку хозяйки, поцеловал и стал прощаться с другими.

– Я вам, то есть вы мне все-таки завтра позвоните! – всколыхнулась Виктория.

– Если только смогу, – светским тоном ответил папочка. Ему самому очень понравился этот светский тон. Так понравился, что он сразу и бесповоротно решил в нем утвердиться.

На следующее утро, утро сочельника, жена-страдалица сказала ему:

– Ты не сердись, Евгеша, но Линочка позвала сегодня вечером кое-кого. Разумеется, совершенно запросто. Тебя, конечно, дома не будет, но я сочла нужным все-таки сказать.

– Почему ты решила, что меня не будет дома? – вдруг возмутился Евгений Павлович. – И почему ты берешь на себя смелость распоряжаться моей жизнью? И кто, наконец, может мне запретить сидеть дома, если я этого хочу!

Выходило что-то из ряда вон глупое. Страдалица жена даже растерялась. Ее роль была стоять перед мужем кротким укором. Теперь получалось, что он ее укоряет.

Она почувствовала себя в положении примадонны, у которой без всякого предупреждения отняли всегда исполняемую ею роль и передали артисту совершенно другого амплуа.

– Господь с тобой, Евгеша, – залепетала она. – Я, наоборот, страшно рада…

– Знаем мы эти радости! – буркнул папочка и пошел звонить по телефону.

Звонил он, конечно, к Виктории, но подошел к аппарату братец.

– Передайте, что очень жалею, но едва ли смогу вырваться.

– То есть как это так? – грозно возвысил тон братец. – Мы уже приготовились, мы, может быть, отклонили массу приглашений! Мы, наконец, затратились.

Папочка затаил дыхание и тихонько повесил трубку. Пусть думает, что он уже давно отошел.

Но было тревожно.