Ведьма

Сама она, впрочем, была обессилена, не могла больше действовать. Инквизитор Микаэлис, подавленный мыслью, что он победил только благодаря ей, раздраженный против своего фламандского заклинателя, который настолько подчинился ей, что обнаружил все тайные пружины трагедии, явился как раз вовремя, чтобы сломить Луизу, спасти Мадлену и, если то возможно, поставить в этой драме Мадлену на место Луизы. Мысль удачная, свидетельствующая о чутье инсценировки. Если зимой, в Рождественский пост, главную роль играла страшная сивилла, то в пору чудной южной весны — ярая вакханка. После Великого поста место ее займет девушка более трогательная, дьявол более женственный, вселившийся в больное дитя, в робкую блондинку. А так как юная барышня принадлежала к видной семье, то дворянство было бы заинтересовано этой историей наравне с прованским парламентом.

Микаэлис не только не хотел слушать своего фламандца, слугу Луизы, но и запер перед ним дверь, когда тот хотел войти в малый совет членов парламента. При первом слове Луизы один из пришедших капуцинов воскликнул: «Молчи, проклятый дьявол».

Между тем Гоффриди прибыл в Сен-Бом, где играл жалкую роль. Человек не глупый, но слабый и виновный, он слишком хорошо предугадывал конец подобной трагедии и лицом к лицу со страшной катастрофой видел себя покинутым, преданным девочкой, которую любил. Он сам махнул на себя рукой, и во время очной ставки с Луизой последняя выступала как судья, как один из древних судей церкви, жестоких и хитроумных схоластов. Она задавала ему вопросы вероучения, и на все он отвечал: да, соглашаясь даже с самыми спорными положениями, например, что «слову и клятве дьявола можно по справедливости поверить».

Это продолжалось неделю (с 1 по 8 января). Марсельское духовенство потребовало выдачи Гоффриди. Его друзья, капуцины, заявили, что посетили его комнату и не нашли в ней никаких следов колдовства. Четверо марсельских каноников явились за ним, чтобы отвести домой. Положение Гоффриди было неважным, но и шансы его противников были невысоки. Даже оба инквизитора, Микаэлис и фламандец, находились в постыдном разногласии. Пристрастное отношение последнего к Луизе, а первого — к Мадлене не ограничилось словами, а перешло к явному насилию. Фламандец, записавший весь хаос обвинений, проповедей и откровений, продиктованных дьяволом устами Луизы, доказывал, что все это слова божьи, и не хотел, чтобы их касались. Обнаруживая большое недоверие к своему начальнику Микаэлису, он боялся, что тот в интересах Мадлены подделает эти бумаги, чтобы погубить Луизу. Он завладел ими, заперся в своей комнате и выдержал целую осаду. Микаэлис, на стороне которого стояли члены парламента, мог взять рукописи только после того, как именем короля насильственно взломал дверь.

Луиза, никого и ничего не боявшаяся, решила королю противопоставить папу. Фламандец апеллировал против Микаэлиса к папскому легату в Авиньон. Однако благоразумный папский двор пришел в ужас, узнав, что один инквизитор обвиняет другого. Он не поддержал фламандца, и последнему пришлось подчиниться. Чтобы заставить его молчать, Микаэлис вернул ему бумаги.

Протоколы Микаэлиса, плоские и не выдерживающие никакого сравнения с рукописью фламандца, посвящены одной только Мадлене. Ее успокаивают музыкой. Добросовестнейшим образом отмечается, ела ли она или нет. Ею много занимаются и порой совершенно неумело. Ей предлагают странные вопросы о колдуне, о тех местах на его теле, которые могли быть отмечены печатью дьявола; ее также осмотрели.

Хотя осмотр должен был происходить в Эксе под надзором парламентских врачей и хирургов, Микаэлис в приливе крайнего рвения посетил ее в Сен-Боме, и он подробно излагает свои наблюдения. Не пригласили ни одной матроны. Сходясь в этом пункте, не боясь взаимного шпионства, судьи, миряне и монахи смотрели сквозь пальцы на эти формальные упущения.

В лице Луизы они имели настоящего судью. Эта смелая девушка точно высекала горячим железом такие непристойности, как: «Те, кого поглотил потоп, не совершили ничего подобного! Содом, никогда ничего подобного не было сказано о тебе».

Она заявила также: «Мадлена предалась разврату». Это было в самом деле самым печальным в этой истории. Охваченная слепой жаждой жизни, боясь смерти на костре, а может быть, под влиянием смутного сознания, что отныне она оказывает воздействие на судей, несчастная сумасшедшая пела и плясала порою с циничной непринужденностью, с вызывающим бесстыдством. Старый доктринарий, Ромильон краснел за свою урсулинку. Возмущенный тем, что судьи восторгаются ее длинными волосами, он заявил, что их необходимо срезать, отнять у нее этот предмет пустого тщеславия.