Ведьма

Занятый этой новой авантюрой, Жирар отнесся очень холодно к неожиданным авансам игуменьи. Он боялся, что это не более как ловушка, расставленная ему обсервантами, решил быть осторожным, повидался с игуменьей, Уже раскаивавшейся в своем необдуманном шаге, потом с Екатериной, однако только в часовне, где принял ее исповедь.

Екатерина была, без сомнения, оскорблена его холодным отношением.

Поведение его было в самом деле странно, крайне непоследовательно. Он волновал ее легкомысленными, галантными письмами, маленькими шутливыми угрозами влюбленного. А потом хотел ее видеть только при других! В тот же вечер она написала ему записку, в которой очень тонко отомстила ему, говоря, что в тот самый момент, когда он ей дал отпущение, она почувствовала себя чудесным образом отрешенной, как от себя самой, так и от всех существ.

Этого Жирар только и желал. Положение его было достаточно запутанным, и Екатерина только мешала. Вместо того, чтобы обидеться, он пришел в восторг от ее письма, проповедовал ей необходимость отрешения. В то же время он дал ей понять, что должен быть осторожен. Он будто получил письмо, в котором резко указывалось на его недостатки. Впрочем, так как в четверг он уезжает в Марсель, то он проездом заглянет к ней.

Она ждала. Он не явился. Возбуждение ее доходило до последнего предела. Волна поднималась все выше. То было точно волнуемое бурей море. Она рассказала о своем состоянии своей дорогой Рембо, которая не хотела покинуть ее, легла с ней вопреки уставу спать, имея в виду сказать, что пришла утром. То была ночь на 6 июля. Над горячим, как печь, оллиульским монастырем нависла давящая жара. В четыре или пять часов Рембо видит, что Екатерина бьется в мучительных судорогах и решив, что у нее колики, пошла в кухню за огнем. Во время ее отсутствия Екатерина прибегла к такому крайнему средству, которое, без сомнения, должно было заставить Жирара немедленно явиться. Разбередила ли она ногтями раны на голове, надела ли она на голову венец с железными остриями, как бы там ни было, она вся была в крови. Кровь стекала с ее лица большими каплями. Боль преобразила ее, глаза ее блестели.

Это продолжалось не менее двух часов. Монахини сбежались посмотреть на нее в таком состоянии и были поражены. Они хотели позвать обсервантов, но Екатерина восстала.

Игуменья побоялась, естественно, послать за Жираром, показать ему девушку в таком патетическом состоянии, делавшем ее слишком трогательной. Добрая госпожа Леско доставила ей это утешение и предупредила иезуита. Он явился, но вместо того, чтобы подняться к ней, он, как истый фокусник, разыграл сцену экстаза в часовне, где оставался целый час на коленях перед святыми дарами. Наконец, он поднимается наверх, находит всех монахинь вокруг Екатерины. Ему рассказывают, что был момент, когда, казалось, она находится у мессы, что она шевелит губами, чтобы принять причастие.

«Кому это лучше знать, как не мне!» — восклицает Жирар. — Ангел предупредил меня и я служил мессу и из Тулона приобщил ее святых тайн».

Монахини были до того ошеломлены этим чудом, что одна из них болела в продолжение двух дней. И Жирар обратился к Екатерине с недостойно легкомысленными словами: «Ах! Ах! Маленькая лакомка! Ты отнимаешь у меня половину моей доли!»

Монахини почтительно расходятся и оставляют их одних. И вот он стоит лицом к лицу с окровавленной жертвой, бледной, бессильной и тем более возбужденной. Каждый другой был бы потрясен. Разве можно было вообразить себе более наивное, более страстное признание в своей зависимости, в беспредельной потребности увидеть его? Выраженное кровью, ранами, это признание говорило громче слов и должно было бы проникнуть в сердце. Она, конечно, унижалась. Но кто не почувствовал бы к ней жалости? В невинной девушке проснулась все же на мгновение природа! В короткой и несчастной жизни бедной молодой святой, чуждой чувственных порывов, нашелся, следовательно, миг слабости! То, что он брал у нее без ее ведома, было так ничтожно! Если она отдаст ему душу, волю, он получит все.

Екатерина, как нетрудно понять, не охотно говорит об этом эпизоде. В своем публичном показании она заявляет, что потеряла сознание и не помнит, что было дальше. Признаваясь своей подруге, даме Аллеман, она, не жалуясь, дает, однако, понять, в чем было дело.

Лицом к лицу с таким страстным сердечным порывом, с таким очаровательным нетерпением — что сделал Жирар? Он бранил ее.

Пламя, которое всякого другого покорило бы, воспламенило бы, расхолодило его. Его душа тирана требовала, чтобы кругом были лишь мертвецы, простые игрушки его воли. А она своей сильной волей заставила его придти. Ученица грозила увлечь за собой учителя. Раздражительный педант взглянул на дело, как на ученический бунт. Его развращенная суровость, его эгоистическая холодность в момент жестокого наслаждения опозорили несчастную, у которой остались одни только угрызения.