Ведьмак. Дорога без возврата

— Все хорошо, девочка. Всему конец, — сказал я, гладя ее по голове, но при этом не сводил глаз с капеллана, опустившегося на колени рядом с умирающим Гвиндолином.

— Благодарю, поп, за меч.

Капеллан поднял голову и глянул мне в глаза. Откуда он взялся? Или был здесь все время? А если был тут все время… то кто он такой? Кто он такой, черт побери?

— Все в руце Божией, — сказал он и снова склонился к Гвиндолину, — et lux perpetua luceat eis.

И все-таки он не убедил меня. Не убедит меня ни первым, ни вторым утверждением. В конце-то концов, я был Моргольтом. А вечный свет? Мне известно, как выглядит такой свет. Я знал это лучше его. Капеллана.

Позже мы отыскали Изольду.

В ванне, прижавшуюся лицом к стене. Педантичная, аккуратная Изольда Белорукая не могла сделать этого где попало. Нет. Только на каменном полу, рядом с канавкой для стока воды. Теперь эта канавка по всей длине поблескивала темным застывшим кармином.

Она перерезала себе вены на обеих руках. Умело, так, что спасти ее было невозможно, даже найди мы ее раньше. Вдоль всего предплечья, по внутренней стороне. И добавила поперек, на сгибах локтей. Крестом.

Руки были еще белее, чем обычно.

И тогда, хотите верьте, хотите нет, я понял, что пахнущая яблоками ладья без руля отходит от берега. Без нас. Без Бранвен из Корнуолла. Без Моргольта из Ольстера. Без нас. Но не пустая.

Прощай, Изольда. Прощай навсегда. В Тир-Нан-Оге ли, или в Авалоне навечно останется белизна твоих рук.

Прощай, Изольда.

Мы покинули Карэ прежде, чем туда явился Каэрдин. Нам не хотелось разговаривать с ним. С ним или с кем-либо еще, кто мог быть на борту корабля, приплывшего из Корнуолла, из Тинтагеля. Для нас легенда уже завершилась. Нас не интересовало, что сделают с нею и из нее менестрели.

Снова похмурнело, моросил мелкий дождик. Нормально. Для Бретани. Нас ждала дорога. Дорога через дюны к каменистому пляжу. Я не хотел думать, что будет дальше. Это не имело значения.

— Я люблю тебя, Моргольт, — сказала Бранвен, не глядя на меня. — Я люблю тебя, хочешь ты того или нет. Хочу я того или нет. Это — как болезнь. Как немощь, которая отбирает у меня возможность свободного выбора, которая затягивает меня в бездну. Я затерялась в тебе, Моргольт, никогда уже не отыщу, не отыщу себя такой, какой была. А если ты ответишь чувством на мое чувство, то затеряешься тоже, пропадешь, погрузишься в пучину и никогда, никогда уже не отыщешь былого Моргольта. Поэтому подумай как следует, прежде чем ответить.

Корабль стоял у каменной набережной. Что-то выгружали. Кто-то кричал и ругался по-валлийски, подгоняя грузчиков. Сворачивали паруса. Паруса…

— Страшная болезнь — любовь, — продолжала Бранвен, тоже разглядывая паруса корабля. — La maladie, как говорят южане, из глубин материка La maladie d’espoir, болезнь надежды. Самолюбивое ослепление, причиняющее вред всем окружающим. Я люблю тебя, Моргольт, в самолюбивом ослеплении. Меня не волнует судьба других, которых я невольно могу впутать в свою любовь, обидеть, растоптать. Разве это не страшно? А если ты ответишь чувством на мое чувство… Подумай как следует, Моргольт, прежде чем ответить.

Паруса…

— Мы как Тристан и Изольда, — сказала Бранвен, и ее голос опасно надломился. — La maladie… Что с нами будет, Моргольт? Что с нами станется? Неужели и нас окончательно и навечно соединит лишь куст боярышника или шиповника, который вырастет из бериллового склепа, чтобы охватить своими побегами другой склеп, тот, что из халцедона? Стоит ли? Моргольт, хорошенько подумай, прежде чем мне ответишь.

Я не намерен был задумываться. Уверен, Бранвен знала об этом. Я видел это в ее глазах, когда она взглянула на меня.

Она знала: мы присланы в Карэ, чтобы спасти легенду. И мы сделали это. Самым верным образом.

Начиная новую.

— Я знаю, что ты чувствуешь, Бранвен, — сказал я, глядя на паруса. — Ведь я чувствую то же. Это страшная болезнь. Страшная, неизлечимая la maladie. Я знаю, что ты чувствуешь, потому что я тоже заболел, девочка.

Бранвен улыбнулась, а мне показалось, будто солнце прорвалось сквозь низкие тучи. Такой была ее улыбка, хотите верьте, хотите нет.

Я тронул коня шпорами.

— И назло здоровым, Бранвен?

Паруса были грязные.

Во всяком случае, так мне казалось.

Кенсингтонский парк [60]