Ведьмин ключ

Под утесом носились чайки, взмывали и, высмотрев добычу, отчаянно срывались вниз, раскалывая синюю стеклину дремотного моря. Они проносились над мастером, косили любопытным глазом, потом в плавном падении уходили за скалу, оставляя на воде крылатый росчерк. Сонным кружением опустилось белое перо, и тотчас вода взбурлила, мелькнул радужный хвост рыбины, и перо исчезло, но тут же всплыло и закачалось на мелких круговых волнах. Было в этом мире крикливо, радостно и ясно.

С потоком беженцев из Манны сын толмача Азгур достиг Каспийского побережья и кружным путем, где на повозке, где на гребных барках, где пристав к каравану, пробрался через земли синдов к берегу Боспора Киммерийского. Оборванный, голодный, весь в синяках, лежал он на берегу пролива, зная, что там, за громадой воды, находится Таврида, а за ней родина отца.

Теперь, когда до цели осталось совсем немного, он не расслабился, не забылся, кто он и зачем послан в далекую Скифию. Дважды ловленный по дороге, проданный и вновь бежавший, он сохранил наконечник, спрятав его так, что даже опытные руки перекупщиков не нащупали то, за что Дарий озолотил бы всякого, только доставь ему тайное оружие скифов. А сколько платили на крикливых торжищах за молодого раба Азгура? Столько, сколько стоил баран. А он хранил наконечник в огромной ране на животе, примотав ее плотно тряпицей. Недобрый запах шел от раны, полученной от разбойников-караванщиков еще там, в песчаных дюнах Прикаспия. Ему брезговали подавать милостыню, били, признавая за прокаженного, и он брел пешком в стороне от других нищих, больше похожий на скелет, обвешанный чудовищным тряпьем. Он падал от голода, но всякий раз отрывал себя от земли и упрямо шел вперед, помня наказ отца, чутьем зверя угадывая нужные дороги.

Влево от Азгура берег был пустынен и тих. Справа – оседлав крутояр и выставив из-под себя далеко в море белый язык песчаной косы, раскинулся портовый городок. Суетливый и шумный, особенно теперь – в дни осенних перебросок товаров – он пряно пах сушеными фигами, дынями, перцем и жареной рыбой. Мокрые тела грузчиков, перехваченные по бедрам узкими тряпицами, гнулись под тюками, волоча их с кораблей в распахнутые пасти портовых лабазов. Кучерявые негры-рабы отчаянно пели какую-то свою бесконечную песню. И так же бесконечно, как их песня, сновали туда-сюда, отсвечивая черно-лаковыми телами, похожие издали на вереницы суетливых муравьев.

Дальнейший путь в Скифию вел по берегу Меотиды, чтобы, обогнув ее, переправиться через Танаис или прямо здесь на каком-нибудь судне пересечь Боспор, а там землею тавров пробраться к ставке Агая. Второй путь был намного ближе и потому заманчивей, ибо обещал скорый конец опасным скитаниям. И Азгур решился. Как попадет на корабль, он не знал. Случай поможет.

Юноша поднялся. Колючим кустарником спустился по отлогому берегу к морю, забрел в него. Соленая вода приятно охлаждала. Больно и сладко саднили на ногах царапины и порезы. Однако рана на животе мучила все сильнее. «Надо промыть морской водой и приложить листья эвкалиптового дерева», – подумал он, как о давно известном ему способе. Но откуда пришло это?.. Все в тех же песках порубанный караванщиками манней жаловался, умирая, что, если бы в Каспии была очень соленая целебная вода, он вылечился бы, да вот беда – негде взять тут эвкалиптовых листьев.

– А я дошел сюда, где соленая вода и растут заживляющие листья, – близкий к обмороку, прошептал Азгур. Он отступил на песок, сел на мусор и гниющие водоросли, выброшенные недавним штормом. Под руку попала дохлая медуза, студенисто продавилась сквозь пальцы. Машинально вытер руку о рваную полу халата, развязал тряпицу и выковырнул вдавленный в рану наконечник. Он почернел от крови, будто его обложила многовековая патина. Азгур на четвереньках забрел в воду, черпал ладонью, плескал на рану. Долго ополаскивал – и, чудо! – силы вернулись к нему. Уже на окрепших ногах вышел из моря, подобрал халат и ушел в кустарник, под высокие деревья, как считал – эвкалиптовые, те самые, что растят на себе целебные листья.

Когда Азгур снова вышел на берег и пошел в сторону галдящего порта, наконечник держал в кулаке. Бодрость от купания в море прошла, рана заныла с новой злостью. Он едва тащился, твердя себе, что если повалится, то последним делом на этом свете будет взмах руки и плеск наконечника в море. Только бы забросить подальше. Потому что мертвому он ему не нужен, а пока жив, обязан держать при себе. Ни раньше и ни позже, а на грани жизни и смерти расстанется с ним. Иначе, выбрось и не умри, скифы не поверят и не примут к себе человека из Персиды, как ни уверяй их, что сделал все возможное. А если не хватит сил в последний раз взмахнуть рукой и наконечник останется лежать с ним, мертвым? Тогда к чему все муки? Разве нельзя было легко и с выгодой для себя изменить последней воле отца? И Азгур хрипло рассмеялся, представив себя клятвоотступником, презирая за эти пришедшие в голову мысли.