Ведьмин ключ

– Ну-у, здорово живёшь! – всплыл гневный голос Осипа Ивановича. – Скрозь больной! Это каких же внуков он тебе наворочает?

Алексей, студент геологического техникума, был первенцем Матрёны. Его увезли из посёлка глухой весенней ночью вместе с отцом, Пахомом Скоровым. Мало кто верил тому, что отец воровал брёвна, работая на бревнотаске, и сплавлял их японцам. Когда к дому подъехала машина-пикап с кузовом, Алёша сразу понял, зачем пожаловал к ним этот юркий кузовок. Студент изучал по самоучителю английский бокс и решил, защищая отца, использовать приёмы этой заграничной драки на милиционерах. Где был отец, никто не знал, а Алёша, по слухам, трудился недалече по общей специальности – на Бамлаге.

До слуха Кости донёсся проникающий говорок Матрёны:

– Отказывать Ларивону я не могу, а прыть попридержу, ладно уж. Но и вам ставлю свои культиматы: приедет ваш Сергей скоренько, пушшай сами решают с Катюхой, каво имя делать. А не приедет, задёржится – отдам за Ларивона. Давай, Катьча, пошли домой, некогда тут квашнёй рассиживаться, дома корыто полно. Ларивон в город уехал, не дождался.

Глава 2

Проснулся Котька рано. День был воскресный, и они с вечера договорились с отцом сбегать утречком на реку, выдолбить вентеря. Уже два дня стоят, всё проверить некогда было. Да пару починенных опустить, авось попадёт какая рыбёха.

Он оделся, подошёл к Нелькиной кровати. Сестра спала непутёво: голова подвернулась, как у гуся, а руки у горла, в кулаки стиснуты. Котька подёргал за угол подушки. Нелька что-то прочмокала, отвернулась к стенке.

– Так-то лучше, – успокоился он. – А то как померла.

Из кухни нанесло вкусным. Там что-то шкворчало, шипело. Не иначе в честь воскресенья мать печёт оладьи на сале. Или картошку жарит. На свином-то сале ломтики – ого! Подрумянятся, только знай похрумкивай.

Но сразу, с бухты-барахты, открывать, что там мать готовит, было неохота. Он тихонько высунулся из двери в коридорчик, прикрыл глаза и потянул носом.

«Не-е, – обманул себя, – не картоха». Хотя что было обманывать? Пахло именно картошкой, жаренной на свином сале, с горчинкой. Запах этот в воздухе носился, в синем, расслоившемся по дому чаду.

– Ты почо вытянулся? Котька! – встревоженно окликнула мать. Она стояла на порожке кухни вся розовая, но не от жара печи, а от утренней зари. После метели заря радостно вымахнула свой хвост в полнеба, и свет её даже сквозь промёрзшие стёкла красно ломился в кухню. Устинья Егоровна с любовью смотрела на сына и всё вытирала, вытирала руки суровым полотенцем.

– Мойся да завтракай давай, – сказала она и кивнула розовой теперь головой.

Котька хлопнул в ладоши, подбежал к умывальнику, плеснул в лицо водицей, кое-как обмахнулся полотенцем и – за стол, заёрзал на табуретке. Смоченные волосы блестели, капельки воды щекотали брови.

– Утрись как следует. Нарыбачишься ещё, успеешь, – ласково попросила мать.

– Высохнет. Давай, мамка. Да побегу.

Мать поставила на стол сковородку. Вилкой разделила картошку, отгребла к краю. – Кушай, а это Неле… Отец ушел чуть свет, хотел тебя будить, да я пожалела.

Котька и не припомнил, когда перед ним стояла такая редкая теперь, праздничная еда, однако не набросился на неё, не смолотил без оглядки, ел с достоинством, с полным на то правом: сам сходил, сала добыл, сам и ем. Всё мы сами, мы с усами. Вот она хрустит на зубах, картошечка, тает, жирная. Не пожалела мамка сала, правильно, что нам! Еще достанем, не поленимся. Вот так, пальцами отщипнуть хлебца, обязательно отщипнуть, а не откусить, и туда, к картохе, а сверху глоток чая…

– Ну, всех накормила, – легко вздохнула Устинья Егоровна. – Еще Неля встанет, поест – и слава богу.

– Сама-то поела? – запоздало спросил Котька.

– Да уж поела, поела. Спал бы дольше. – Мать отвернулась к плите, что-то там смахнула тряпкой, сдвинула кружок, заглянула, как там жар, не пора ли вьюшку прикрыть.

– Катанки достань. – Она показала глазами на шесток. – Отцову шапку надень да уши опусти. Не задерживайтесь до ночи, а то знаю вас: на рыбалке, что дети делаетесь. Пойдёшь, а я во след на твой загад пошепчу, глядишь, сига во-от этакого вытащишь.

Котька оделся, всё сделал, как наказывала мать. Укутанный, одни глаза торчат, взялся за ручку двери. Мать еще успела поплотнее осадить на нём шапку, обдёрнуть сзади телогрейку, как-то незаметно скользнула руками по варежкам, сухие ли, и он вышел, оставив в коридорчике клубы пара, мать с поднятой, всё ещё ошупывающей рукой.

Не так уж холодно было на улице, как показалось ему с тепла, но скоро в носу закололо льдинками. Пар вылетал изо рта тугим облачком, будто упирался во что-то, на ресницы оседал иней, и они склеивались. Что бы такой мороз был когда-то, Котька не помнил, по крайней мере на его веку не было.