Ведьмин ключ

Флотский начальник поднялся, сказал, что вот сидит за столом президиума старый партизан, герой Гражданской войны за советскую власть, попросим сказать несколько слов. У товарища Сысоева глаза весёлые сделались, а парторг сам проводил Филиппа Семёновича к трибуне, по пути нашёптывая что-то бодрое. Видно было, ни парторг, ни директор в президиум Удодова не приглашали, он сам военным на глаза попался. Орден большой, редкий. Такой только ещё у одного флотского. Конечно, на почётное место орденоносца.

Филипп Семёнович первым делом стакан воды, что стоял налитый у графина, выпил, наполнил второй и тоже осушил. В зале хорошо засмеялись, а жена Филиппа, громкоголосая Любава, поторопила:

– Сказывай давай! Дома воды надуешься!

Снова хлопки проскочили. День-то особенный, счастливый, вот и сыпали почём зря. Военные улыбались, мягонько плескали ладошками, понимали – тушуется старик.

– За уважение, значится, спасибо, – начал Филипп Семёнович и поклонился президиуму, потом залу. – Я, как ранетый япошками, а два сына воюют с германцем, я душевно переживаю нашу большую радость. Вот. Но так скажу всем, я ещё намедни знал о победе, но сообчение в народ не делал. По стратегии.

Филипп Семёнович пощупал графин, но наливать больше в стакан не стал, постеснялся.

– Интересно, интересно, – подался к нему военный с ромбами. Остальные тоже удивлённо смотрели на оратора.

Удодов поискал глазами Осипа Ивановича, нашёл, покосился на военного с ромбами, сказал:

– Тута-ка годок мой Костромин сидит, он могет подтвердить. – Филипп Семёнович поднял вверх обкуренный палец. – Мне о победе Верещуха знак подала, во как!

– А кто она? – точно так же, как сегодня Осип Иванович, спросил военный. В зале стало тихо, ждали объяснения такому невероятному делу. Оказывается, праздник для всех только сегодня наступил, а Удодов его в одиночку отпраздновал ещё вчера. Кто она, Верещуха эта? В посёлке нет такой фамилии, прозвища тоже. Неужто кто из самой Москвы сообщил Филиппу Семёновичу самому первому?

– Кто она, это чижало обсказать. – Удодов пошевелил пальцами. – Всякое обличье в запасе имеет, особливо если ночью встретишь…

– Да шары зальёшь! – Голос Любавы грозен, так и слышно в нём: «Сядь, не срамись!»

Зал гремел смехом, рукоплескал. Даже ничего не понявшие военные поддались всеобщему веселью, хлопали оратору. Филипп Семёнович с досады махнул рукой, мол, видите, объяснить толком не даёт старуха, и пошел на своё место. Тут поднял руку Осип Иванович и пошел к столу, но объявили о концерте. Со сцены убрали стол, в дальний угол откатили трибуну. Трясейкин унёс свою стремянку. Электричество светило во всю мочь. Видно, директор распорядился, и в котельной кочегары подшуровали топки спичечной соломкой.

Хор красноармейцев исполнил под баян несколько песен. Особенно слаженно получилась новая песня «Вставай, страна огромная». Клятвенная песня.

После хорового отделения плясали. Здорово получился у старшего лейтенанта вальс-чечётка. Но и фабричные артисты тоже не отставали. Катюша Скорова задушевно исполнила «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось». Приняли её хорошо, особенно красноармейцы, требовали повторить. Катя не какая-нибудь заезжая знаменитость, выламываться не стала и снова повела, уверяя, что, расставаясь, она не станет злиться, раз оба виноваты. Душевная песня, о мирных днях напомнила, ласковой грусти в зал напустила. Зато, когда отрывок из спектакля начали показывать – война опять на порог.

В глубине сцены трибуну соломой накрыли, изобразили конюшню, из неё чучело лошадиной головы выставили. Тут же немец-часовой расхаживает: пилотку на уши напялил, руки в рукава сунул, винтовку чёрт-те как держит и ногами в огромных бахилах притопывает. Смех и грех глядеть на него – сразу видно, не климат у нас фашисту, вояке вшивому. Котька бывал на репетициях, знал, что дальше произойдёт, но волновался за Нельку. Сейчас она с партизанами будет подползать к немцу, а кто-то загремит котелком и чуть диверсию не сорвёт. Нелька оглянется, приложит палец к губам, прикажет: «Тише-е», потом выстрелит в часового и дальше всё будет в порядке: фашистская конюшня запылает. Ну что они так долго копаются, эти подползающие партизаны? Даже руки вспотели. В зале муха пролетит, слышно будет, но до Котьки долетали шепотки, он даже узнавал, кто шепчет.

– Ой, девоньки, не могу – решат Митьку. Эва, ножи повытягали, страх каки долги!

Это Леонтиха переживает. Сын её гитлеровцем топчется.

– Жаба-разжаба, опеть Костромичихи девка страсти протяпывает! – Матрёны Скоровой шепоток во весь роток.

А Нелька подползала, и всё было бы ладом, но сестричка маху дала: саданула в часового из обреза, потом уже крикнула: «Тише!» Военные заулыбались, но тактично продолжали смотреть. А поселковым было не до деталей: партизаны слаженно бегали вокруг конюшни, чем-то густо дымили, а оккупант-Митька лежал на спине и взбрыкивал соломенными бахилами. Так и надо, помирай – не звали.