Ведьмин ключ

– Завтра? – обрадовался Котька.

– Утром.

Отец налил из баночки на ладонь жидкого мыла, стал тереть руки. Жидкость мылилась плохо, воняла. Но другого мыла не было, отоваривали таким. И то хорошо.

Котька тряпкой подтёр росплески, тоже полез к умывальнику сполоснуть руки.

– Фабрика, брат, это сила. Коллектив. В нём соответственно и вести себя надо, – поучал отец. – Машины там в цехах какие? Умные. Сами коробки складывают, клеят, этикетки нашлёпывают, спичками набивают. Прямо как руки, только железные. Конвейер, понял? Уважать надо.

– Я буду в ящичном цехе, – уклонился Котька.

– Всё одно, – строго покосился отец. – Ящичный или какой, всё одно фабрика. Единый организм. Не станет ящиков, что, по-твоему, спички в мешки ссыпать? То-то и оно. Уж ты не подкачай.

Устинья Егоровна разлила по мискам крапивный суп с крошевом из бобового жмыха, чуть прибелила молоком. Каждому положила по ломтику хлеба. На плите парил чайник, заваренный берёзовой чагой, от этого в кухне, перебивая вонь мыла, всё гуще настаивался запах лесной прели, напоминал сквозные, прореженные сентябрём перелески, над ними живые верёвки тянущихся к югу гусей, лужицы коричневой воды под ногами с отражёнными вверх тормашками стволами берёз.

Устинья Егоровна, пригорюнясь, смотрела на Котьку. Вечная домохозяйка, она не могла представить себе работу фабрики, поэтому считала её опасной. Ни разу не побывавшая даже на её территории, она сравнивала фабрику с пароходом, на котором в тридцать третьем году приплыла сюда с детьми пассажиркой третьей палубы. На палубе места не было. Устинью Егоровну с облепившими её детьми подобрали и устроили над машинным отделением у самого люка. Люк этот всегда был открыт, оттуда, из грохочущего нутра, тянуло синим дымом горелого машинного масла, обдавало жарой. Внизу, среди бегающих туда-сюда ползунов и выбрасывающих огромные кулаки мотылей, шныряли полуголые люди, увёртывались от рубящего воздух железа, что-то смазывали длинными кистями, брызгали из маслёнок.

Устинья Егоровна старалась не смотреть вниз, но спохватившись то одного, то другого затёртого толкотнёй ребёнка, она невольно ныряла взглядом в дымную преисподнюю и, обмирая от страха, искала в чудовищно отлаженной пляске металла своё изуродованное дитя.

С тех пор любое предприятие, о котором заходила речь, будь то завод или фабрика, она представляла себе нутром парохода и, напуганная однажды увиденной картиной, привычно обмирала.

– Может, не надо ему на фабрику? – попыталась он уговорить отца. – Перебьёмся и без его пайки, а там и огород пойдёт. Он рыбки иногда подловит.

– Нечего всё лето собакам хвоста крутить, – твёрдо ответил отец. – Эва, пескаря поймает, долго его жевать будешь? Рабочим человеком станет, значит, подавай ему и пайку рабочую. Ещё и денег заработает. Тебе велосипед нужен?

– Ещё бы!.. А ты, мам, за меня не бойся. Не один я иду на фабрику. Сама говорила, чтоб не был хуже других.

Отец довольно крякнул.

– Вот именно, не беспокойся, сын верно говорит. Работка у него будет простая, там совсем маленькие есть, а управляются, стучат молотками. К тому же начальником смены Капа. Приглядит, свой человек.

Он приобнял Устинью Егоровну за плечи, поправил на голове платочек.

– Писем нет, – дрогнула голосом мать и заморгала, заморгала.

Котька с книгой устроился у печки – книгу взял у Ходи всего на один день, и надо было дочитать.

Пришла Капа, принесла обрезные кости. Их доставала её подруга, работающая на загородной скотобойне. Костями она одаривала Капу, а Капа всякий раз делилась с Костромиными. По голодной весне это было большим подспорьем.

– Садись да супчику поешь, – пригласила Устинья Егоровна. – Небось прямо с работы.

Капу долго упрашивать не надо. С новогоднего вечера между нею и Устиньей Егоровной прочно установился лад. Она почти каждый день прибегала проведать: то костей притащит, то письмо Костино занесёт, то перешить что-нибудь из старых платьев. Неля смирилась с мыслью – быть Капе невесткой в их доме, и больше не ревновала её к брату, по крайней мере виду не показывала. Осипу же Ивановичу все были хороши, а с Котькой Капа была на дружеской ноге.

Прежде чем сесть за стол, Капитолина достала письмо, протянула Осипу Ивановичу.

– Костино! – глянув на конверт, обрадовался отец. – Видишь, мать? Есть весточка! Когда писано?

– Сегодня принесли, – ответила Капа. – Да вы вслух читайте. Я еще раз послушаю.

Отец сходил за очками, приспособил их на нос при помощи верёвочки, захрустел треугольником, разворачивая его. Устинья Егоровна села на табуретку, защемила пальцами на груди кофтёнку, глядела на отца, ожидая сыновьих слов.

Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчётливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, всё ли понимает.

– Ну слава богу, жив-здоров, – вздохнула Устинья Егоровна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддёрнула концы платочка.