Ведьмин сын (СИ)

Горожане приоткрывали двери, смотрели на то, как Палач тащит в свою келью еще одну жертву.

Жертву, у которой все еще осталась капелька надежды…

Комментарий к Склеванная рябина

========== Дымный можжевельник ==========

Запах тлеющих веток можжевельника, терпкий, но приятный. И не сильный.

Ведьмак почувствовал его сквозь смрад, что царил в маленькой и грязной каморке, кишащей крысами, в которую его затащил Марк. Он тогда даже не посмотрел на него, замерзшего до синевы на губах, бледного от боли и потерянной крови. Его одежда промокла и неприятно липла к окоченевшему и болящему телу, которое била крупная дрожь.

Палач ушел, хлопнув дверью, оставив юношу в полной темноте, и нарочито громко задвинул засов. Он ушел, оставляя Симона один на один со своими страхами и крысами. Омерзительно пахнущими, непрестанно копошащимися и пищащими созданиями. Они были везде. И если после того, как хлопнула дверь, они разбежались по углам, то теперь они вновь расползлись по всей каморке, с интересом и пытливостью пробуя на зуб то, что им кинули.

Ведьмак как мог, пытался отбиться от голодных крыс, но получалось не слишком. Они чувствовали запах крови и страха и нападали. Потому, что их было много. А человек был слаб. Они кусали его за ноги, пытались вгрызться побыстрее и поглубже, рвали льняную ткань одежды… Крысы, словно люди, нападают, когда чувствую слабость противника. И когда знают, что за это им ничего не будет.

Симон сорвал уже давно голос, да и силы покинули его: едва он смог заставить себя отползти к холодной каменной стене и прислониться к ней спиной. И поджать ноги.

Он уже не пытался отбиться от голодных крыс. Он закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать этот запах.

Его мать, когда еще была жива, часто перед сном в печь кидала несколько можжевеловых веточек, чтобы сны хорошие снились и злые духи не тревожили.

Этот запах, словно ласковые материнские руки, согревал его сердце. И на подрагивающих от холода губах расцвела горькая улыбка.

Одна из крыс попыталась укусить ведьмака за еще кровоточащую культю, но тот резко дернул рукой и хрипло вскрикнул, широко распахнув незрячие в темноте глаза. Боль вновь стала практически невыносимой. До обжигающих слез из глаз…

И тогда ведьмак заплакал.

Потому что больно.

Холодно.

А мать умерла восемь зим назад. И он никогда сам не клал в печь ветки можжевельника. Потому, что слишком любил ее. И не хотел бередить сердце свое и душу.

А теперь, видно, матушка пришла к нему. Чтобы унять горечь, забрать боль, успокоить…

Засов отодвинули. И Дверь открылась. На юношу и крыс плеснули ледяной водой, от чего у него перехватило дыхание, а незваные и омерзительные гостьи с душераздирающим писком разбежались в стороны, стуча по каменному полу своими маленькими коготками.

- Поднимайся, мразь! – довольно низкий голос. Не крик, скорее окрик. И ведьмак знал, кто пришел и в этот день по его душу.

Тот, кто забрал его сердце. Нет. Тот, кто пожрал его сердце, еще трепещущее, размазывая по подбородку кровь и выступившую от жадности пенную слюну, как у бешеной собаки.

Юноша попытался, но так и не смог встать на ноги. Тело не слушалось его…

И тогда его схватили за волосы у самых корней и потащили волоком. Он не упирался, стиснув зубы, только попытался схватиться здоровой рукой за руку Марка, чтобы было не так больно…

Не получилось.

Его притащили в просторный зал, душный от смрада и запаха паленой плоти, и страха, и боли.

Пыточная…

Марк даже не стал его связывать. Попросту подтащил к широкому деревянному столу и бросил там.

А дальше…

С каким же наслаждением он калечил его! Ломал тонкие пальцы, что так любовно некогда перебирали травы… Вырывал обломанные ногти, наслаждаясь хриплыми криками и смотря, как течет алая кровь. И все спрашивал, зачем он голод наслал на город. Зачем с дьяволом водился. Зачем подставлялся ему, зачем ходил в полнолуние в лес…

Симон рыдал, но не говорил ни слова. Даже не просил его остановиться. Просто потому, что не остановился бы.

Он несколько раз терял сознание, но его снова и снова приводили в себя, окатывая ледяной водой.

Когда Марку наскучило играться, он разорвал на юноше рубаху, чтобы обнажить белую кожу груди и чтобы расчертить ее уродливыми, черными полосами ожогов от раскаленного прута.

Симон едва дышал, захлебываясь воздухом и собственными немыми криками. От рыданий он не мог нормально вздохнуть, да и из носа текли жидкие сопли…

Больно. Ему было просто очень больно. Он уже не мог думать о чем-то. Он потерял себя в этой боли и отчаянии. А Марк смотрел на него своими глазами-углями и улыбался, скаля белые зубы. На висках его выступил пот и поблескивал в свете множества факелов и свечей, словно иней на солнце…

Его пытали до рассвета. И палач истязал его столь же алчно и страстно, как некогда ласкал. Его руки знали это тело, знали, что нужно сделать, чтобы принести сладость любовной истомы. А теперь познавали, что нужно сделать для того, чтобы измученный, истерзанный юноша вновь содрогнулся от боли. И Марк не мог понять, что нравится ему больше.

К утру уже был сложен костер.

И почти все горожане пришли полюбоваться.