Ведьмин век

Скверную ведьму. Ох, какую скверную; не просто сильную – сильную с вывертом. Не то флаг, не то щит; где они ее подобрали, откуда берется эта зараза, эти мутанты, монстры, совмещенные типы, чудовищные колодцы, нечеловеческая злоба?..

Малознакомый инквизитор скорбно покивал:

– Они ее взяли, знаете, в Подральцах, в беспамятстве… И нет, чтобы сразу прикончить… Простите, патрон, вы же приказали – всех рыжих – с доставкой… Будете смотреть?

Клавдий кивнул снова.

Заскрежетал ключ. Сто седьмая камера, режим содержания жесткий-прим. Четыре «зеркала», стационарные колодки, в потолок вмурован знак «пресс»…

Он отодвинул малознакомого плечом. Склонился к зарешеченному окошку в бронированной двери.

Ведьма давно уже знала о его присутствии. И смотрела, не отрываясь, повернув голову настолько, насколько позволяла вся эта изуверская арматура.

Клавдий почувствовал, как останавливается сердце. Не колотится, не прыгает, не замирает – просто стоит. Секунда, две, нет удара…

Ведьма моргнула. Опустила ресницы, снова посмотрела – глаза были мокрые. Вот, одновременно выкатываются два прозрачных шарика, падают на щеки, бегут вниз, два потока, тоненьких и стремительных, достигают улыбающихся губ, каплями срываются с подбородка…

– И о чем же ты плачешь?

– Я думала… что никогда уже вас не увижу.

* * *

Она не устала. Просто ощутила потребность вернуться – и с некоторым сожалением покинула свой большой мир, привычно втиснувшись в маленькое, мучимое колодками тело.

Колодки очень мешали поначалу. Связанные руки оборачивались несвободной волей, а уродливый знак, вмурованный в потолок, давил, подобно тяжелому прессу; горечь и боль узницы отражались от стен и возвращались в удесятеренной силой. Так было первые часы пребывания в камере – а потом ей удалось ускользнуть в большой мир, и, с удивлением вместив в себя целое море противоречивых побуждений, зависнуть между полотнищем неба и полотнищем земли. И с новым потрясением осознать свою былую слепоту.

В человеческом теле нету органов, способных вместить эти ощущения. Человеческий мозг не создан для такого понимания; наверное, у нее кружилась бы голова и текли слезы, но ни головы, ни глаз уже не было, были переплетения дорог, узлы страха и веры, растекающиеся капельки надежды, крупицы сожаления, и еще множество смутных сил, которым она не знала названия, а только чувствовала свою над ними власть.

Мгновенное прозрение. Тоска и нежность… И знание, которое хочется забыть.

А потом она вернулась.

Тело ее перестало быть миром; полуоткрыв опухшие веки, она увидела камеру со знаками зеркала на четырех стенах, собственные белые кисти, выглядывающие из колодок, и рыжие волоски, мешающие смотреть.

Это я, подумала она горько. Я напрасно боялась; я не изменилась это мир изменился до неузнаваемости. А я осталась прежней…

Она снова закрыла глаза. И послушала Дворец над своей головой, но он был пуст и враждебен. Только в подвалах теплилась жизнь – обреченная, закованная в колодки; Ивга облизнула запекшиеся губы. И до этого дойдет черед. Это – потом…

Пресс над ее головой уже не мучил, но беспокоил и раздражал; она вдохнула и выдохнула, вдавливая огромный невидимый поршень обратно в потолок. Треснули камни; по кладке над головой разбежались трещины, инквизиторский знак разрушился, разом теряя очертания и силу. Ивга качнула тяжелой головой, пытаясь вытряхнуть из волос осыпавшуюся каменную крошку. Перед глазами прыгнули огненно-рыжие пряди.

Зеркало…

Она слабо улыбнулась. Знаки зеркала, окружавшие ее, на мгновение помутнели, поплыли перед глазами – и вот уже страшная камера номер сто семь превратилась в подобие балетного класса, и Ивга увидела сразу множество своих отражений, больших и малых, теряющихся в глубинах зеркального коридора.

Она сидела на полу, втиснутая в тяжелые доски с отверстиями; созерцание колодок не понравилось ей, и потому после некоторого усилия она перестала их видеть. Она вглядывалась в себя – так внимательно и пристально, как никогда до сих пор. Она себя видела.

Это я. Это по-прежнему я, я, я…

Потом она поняла, что смотрит чужими глазами. Равнодушными. Подозрительными. Сочувствующими. Глазами полицейского на вокзале, глазами чугайстра Прова, глазами одноклассников, глазами брата, и хозяйки антикварного магазина, и еще чьими-то, жаждущими раздеть, и еще какими-то, совершенно безразличными…

Она сама себе напоминала девочку-подростка, впервые вставшую перед зеркалом без одежды и удивленно изучающую наметившиеся изменения. Картинки были поучительными, порой жестокими – но во всех глазах она узнавала себя. Может быть, не сразу – но узнавала.

Она долго и печально разглядывала свое лицо глазами Назара. Глянула глазами матери, но сразу же потупилась и слизнула со щеки слезу. Чтобы отвлечься, посмотрела глазами маленькой собачки с площади Победного Штурма…

И только глазами Клавдия она так и не решилась на себя взглянуть.