Ведьмин век

Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом.

— Нет, — Клав отвернулся. — Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам.

— Во что ты не веришь? — удивился старик.

— Я хочу быть один, — сказал Клав шепотом. — С… ней. Пожалуйста, уйдите.

— Ты не прав, — старик вздохнул. — Ты не прав… но я уже ухожу. Только…

Клав досадливо поднял голову.

— Только, — старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, — ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Нявки…

Клав дернулся:

— Уходите.

— Прощай…

Черные еловые ветки дрогнули, пропуская неслышно уходящего лума. Клавдий Старж, шестнадцатилетний мальчик, считающий себя мужчиной, остался в одиночестве.

С Дюнкой.

* * *

Ночь она провела на вокзале.

Болезненное чувство незащищенности гнало ее с этажа на этаж, из зала в зал; всякий раз, засыпая на несколько минут в глубоком самолетном кресле, она просыпалась, будто в бреду, и долго не могла понять, кто она и где находится.

Наконец, устав от душного тепла и неестественного света белых плафонов, Ивга выбралась на влажный от мороси перрон; мельчайшие частички воды вились вокруг нестерпимо ярких фонарей, будто мухи. Приходили и уходили неудобные ночные поезда, кто-то деловитый и черный шел вдоль огромных страшных колес, звонко постукивая железом о железо. Стрелки круглых вокзальных часов намертво прилипли к циферблату, ночь навалилась навсегда, Ивга отчаялась.

Полицейский, дежуривший около касс, покосился на нее сперва равнодушно, потом заинтересованно; остановившись прямо перед ним, Ивга долго и демонстративно изучала расписание поездов, огромное поле названий и цифр, целый мир, собранный на ровных мерцающих линеечках.

Ей вдруг захотелось вывернуть карманы — и на последние деньги купить себе право ходить по вокзалу хозяйкой. Хозяйкой билета и собственной судьбы, и свысока поглядывать на любопытного полицейского, и быть хоть в этом — совершенно легальной. Законопослушной. Правильной…

Мысль оказалась столь заманчивой, что она даже шагнула к окошку, на ходу прикидывая, как далеко смогут завезти ее оставшиеся жалкие финансы; впрочем, уже следующий шаг был вполовину короче, а потом ноги и вовсе отказались идти, потому что уехать сейчас — значило окончательно отказаться от Назара.

Полицейский удивленно вытаращился; Ивга стояла, подняв глаза к расписанию, и наивно полагала, что если слезы не бегут по щекам, то их и вообще не видно…

Но глаза ее переполнились. Как два пруда, пережатые плотинами.

— Девушка, могу я вам помочь?

Полицейский был виден нечетко. Кажется, он смотрел с сочувствием.

Ивга мотнула головой и поспешно направилась к выходу.

* * *

Утро застало ее в обществе наяды из городского фонтана. Кутаясь в серую куртку — подарок Назара! — она пыталась удержать остатки тепла, не допустить за воротник ни струйки сырого воздуха, задержать дыхание; на голове у наяды сидел голубь, и лапы его соскальзывали, соскальзывали, срывались…

Временами Ивге казалось, что никакого голубя нет. Что это плод ее воображения, что вместо наяды белая скульптура изображает женщину, цепями привязанную к столбу, а у ног ее — каменные вязанки хвороста, по которым уже бежит, поднимается каменный огонь…

В затылке сидел вроде бы гвоздь. Сидел давно, и чувствовал себя все более и более вольготно. Врастал.

Заскрипели колеса; Ивга дернулась.

Сквозь раннее, почти безлюдное утро шла девочка в вытянутой кофте, из под которой выглядывало синее платье, похожее на школьную форму. Следом громыхала по асфальту ее яркая тележка.

— Горячие бутерброды, — сообщила девочка, хотя тележка была пуста и безжизненна.

Ивга облизала губы. Гвоздь в затылке ввинтился глубже.

— На вокзале больше не ночуй, — девочка зачем-то потрогала переносицу, и Ивга вдруг поняла, что ей не четырнадцать лет, а гораздо больше. — На тебя уже положили глаз… Нехорошие люди.

Ивга молчала, не опуская взгляда.

— Нехорошие люди делают нехорошее дело, бездомная девчонка — товар, который пропадает даром, — продавщица бутербродов усмехнулась краешком рта. — На вокзал не ходи.

Ивге сделалось страшно. Девчонка молчала и ухмылялась, и в глазах ее стоял готовый ответ на еще не заданный вопрос: ты знаешь, кто я. Потому что знаешь, кто ты сама. Вот и подумай…

Ведьма, матерая ведьма смотрела на Ивгу из тщедушного тела школьницы. По Ивгиной спине продрал мороз; чтобы побороть страх, она вообразила свою собеседницу на уроке математики. У доски, со щербатым мелком в тонкой руке, с серьезно закушенной губой…

Девочка, кажется, удивилась:

— Что смешного?..

— Ничего, — сказала Ивга, поспешно отводя глаза.

Девочка покатала взад-вперед свою тележку:

— Пойдешь со мной?