Ведьмин век. Трилогия

Интересно, а он понимает, что именно заставляет ее бояться? Не просто невнятные страхи нервной перестрадавшей девчонки – себя она боится. Себя, той, которая отразилась сегодня в бездонных, нечеловеческих глазах нападающих… глазах ведьм. «Ни мне, ни тебе никогда не понять…»

Экран телевизора погас. Ивга лежала в мягком кресле, и ей казалось, что она едет на автобусе. Едет в кресле через утренний лес, и стволы за окном до половины укутаны туманом. И за каждым стволом стоит, растворенная в тумане, неподвижная женская фигура…

Ивга всхлипнула.

Высокая каменная стена – и пропасть без дна. По зубчатому краю бредут люди – бредут, не видя друг друга. А потом срываются, оступаясь на кромке, или кидаются вниз, не выдерживая унылого пути…

Но никто не долетает до дна. Оттуда, из пустоты, смотрят все понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки с горячими бутербродами.

И лежит, свесив руку за каменный край, мертвая Хелена Торка…

Она вздрогнула и открыла глаза. В комнате было темно; отключенный телевизор мерцал красным огоньком, да бродили по шторам тени ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем.

«У тебя нет выбора. Хуже будет, если тебя сожгут безвинно…»

Кто это сказал?!

* * *

Собственно, порядочный человек уже сегодня подал бы в отставку.

А он сидит, смотрит на чашку с остывшим чаем и мучает здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть последние слова Хелены Торки: «Спасибо, Клавдий… Вы были добры…»

Если бы он не был добр… Если бы он не был так по-глупому добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы; допусти такую промашку кто-нибудь из подчиненных – с каким удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные выжидательно молчат; завтра утром позвонит герцог и траурным голосом поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо сообщит ему, что слагает с себя полномочия…

«Спасибо, Клавдий, вы были добры…»

Все. На этом его доброта заканчивается; можно сколько угодно фантазировать об отставке, о море, о теплой Однице… Кто будет в восторге, так это Федора. «Клав, оставайся с нами. Ну чего тебе еще надо?!»

Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера – и ты уже не ответственная особа, приваленная камнем своей ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по всем каналам телевидения льют смолу и помои; ты благородный мученик, и, выясняется, не все сотворенное тобой было так однозначно плохо…

Но доброта заканчивается! И мечты заканчиваются тоже; даже если общественность решит, что оперный театр он поджег собственноручно, – он останется в должности до того самого момента, пока его не свергнут…

А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.

Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пять… Богема, пес. Коллектив. Как болит голова. И как болит…

Душа, наверное. Если то, что болит сейчас у Клавдия, вообще имеет название.

(Дюнка. Май)

В маленькой комнате смеркалось. По белому потолку скользили полосы света – отражалась, будто в мутном зеркале, вечерняя жизнь большой улицы, протекающая так далеко внизу, что шум многих машин доносился глухим непрерывным гулом.

– Клав?..

В ее голосе теперь уже явственно слышалось беспокойство. Клав плотнее обхватил плечи руками, пытаясь еще глубже провалиться в скрипучее продавленное кресло.

– Клав, ты молчишь?..

– Дюнка, – выговорил он с трудом. – Ты… короче говоря…

Еще секунда – и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто? Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты – девчонка, которую я знаю с двенадцати лет?..

Он облизнул губы:

– Дюнка… Помнишь, как мы ходили на «Слепых танцоров»… Без билета и…

Он запнулся. Воспоминание оказалось неожиданно живым и теплым, и сразу сделалось непонятно – то ли он устраивает Дюнке экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного «сегодня» в мягких складках доброго «вчера»…

– Помню, – он услышал, что Дюнка улыбается. – Станко Солен нам окно открыл, и мы… через служебку… вчетвером…

Клав закрыл глаза. Тогда был летний вечер, душный, какой-то горячий… Из тех вечеров, когда так приятно ходить на танцы в трусах и майке. Чувствовать на коже мягкий ночной ветер и потом спасаться бегством, если налетают комары…

А у тепловоза была огромная, как башня, темно-красная морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка выдавалась вперед, будто железная борода… Клава передернуло.

– Разве Солен открывал окно? – спросил он глухо. – Разве он?

– Конечно. – Дюнка, кажется, удивилась. – Он ведь подрабатывал уборщиком в Западном Клубе… его еще выгнать могли… Если бы открылось… что он нас впустил…

Клав молчал. Четверо подростков, азартно рвущихся на скандальный спектакль… И пятый, открывающий им окно. Столько свидетелей…

– Дюнка, – он говорил быстро, чтобы ни ей, ни себе не оставить времени на размышление. – Что мы закопали под сиренью, там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе?

– Свистульку. – Девушка, кажется, была удивлена, но ответила без малейшего колебания. – Синицу из глины, с дыркой в хвосте… Вот дурные были, да?..