Ведьмина гора

Макаровой, в Старый Оскол

Ну что же, ты живешь своей жизнью, столь привычной для этих мест. Не то чтобы ты поставила на себе крест, не то чтобы тебя что-то печалит, что-то тревожит или выбивает из наезженной колеи… Но иногда в огромных глазах твоих, в которых могло бы отразиться небо, отражается злая, зеленая тоска, и что-то давит в груди. И, какую чушь ни городи, ни успокоить себя, ни привести в чувство. Но это ненадолго, только на время, потом все возвращается в привычное русло. В общем-то, не весело и не грустно, да и вообще никак.

Черное небо

Какое черное небо – черное, как душа диктатора; надменное, как душа властителя; серое, как его сознание.

И тучи плывут, заполняя пространство неба, и листья летят, заполняя пространство воздуха, и волны бегут, заполняя пространство берега.

И только сердце твое останавливается на бегу, и только сердце твое заполнено пустотою, и только сердце твое заполнено криком и болью.

Хочу я крикнуть:

– Любимая!

Но крик застревает в глотке, как будто в немом кино застывает кадр, как будто вспышка магния застывает в полете, как будто падает птица, сраженная наповал.

Любимая!

Как произносится имя твое: будто лимонные дольки падают в воду с ментолом, и запахи розы и цедры мешаются вдалеке.

Ангел мой, моя прелесть, принцесса ночи и утра, моя дорогая женщина, моя безумная страсть.

И дождь лепечет в Турвюрне, и ливень льет на Гранд-пласе, и ветер воет повсюду, по всему миру, по всей планете, и даже в Старом Осколе.

В камине горит огонь. И кресло стоит резное, старинное, дорогое, а рядом ковер распростерся, как старый преданный пес.

Какие глаза у любимой! как в них отражается пламя, которое пляшет в камине, и свечи горят на столе.

И губы возлюбленной пахнут полынью и земляникой.

А может, так пахнет чувство?

А может, так пахнет жизнь?

…А может, так пахнет смерть?

Ей, которой хочется восхититься

Ирина, хочется сказать – прекрасная Ирина, маркиза ангелов, да и сама – ангел на самом деле, перед которой хочется встать на одно колено, подобно рыцарю, поцеловав – с ее величественного разрешения – протянутую для поцелуя руку.

Вы прекрасно выглядите, молоды как никогда, позвольте поздравить вас с днем ангела и разрешите записать меня в ваши несомненные поклонники, хотя – думаю – и без меня поклонников у вас предостаточно, и – может быть, – вы даже переобременены излишним их вниманием. Тогда как я далеко, и мое восхищение вами не доставит вам лишнего неудобства.

Цементный ящик

…Когда случится на корабле пробоина, первым делом закрывают ее цементным ящиком. (Его технология для нас не так уж важна.)

Ну, а потом полагается после прихода в родной порт становиться на ремонт.

Однако же бывает и так, что носятся годами суда с этими ящиками по морям-океанам. И где сорвет эти ящики, где придут они в негодность – бог весть…

Но если не выдержат они – быть беде.

Это знают все.

Но по-прежнему носятся суда с цементными ящиками.

…Не так ли между нами, людьми?

Обидел друга, любимую женщину, близкого человека.

Как бы получше загладить вину? Времени нет.

Обходимся легким сожалением – «цементным ящиком».

И носятся в суете люди с «цементными ящиками» – авось выдержат, вынесут…

Где сорвет эти заплаты, где?

Быть беде…

Выплывшие из мрака ( Не всем, но каждому )

Снова выплыли годы из мрака…

С. Есенин. Сукин сын

Я создал в своем сознании образ и нарек его – Ира Макарова.

Моя одноклассница, она мне очень нравилась, все время, что мы учились вместе; я, судя по всему, был ей безразличен, а потому пути наши разошлись.

Мы встретились лишь однажды, чтобы больше не увидеться никогда, а встречаться только в моих снах, на пересечении снов.

Образ ее остался, перетекая порой то в прозу, то в стихи, став – своего рода – брендом сознания, постоянным спутником, почвой для творчества, подпиткой для эмоций. Не знаю, почему мне это нужно было, но, по всей видимости, было нужно.

Так продолжалось до тех пор, пока я не опубликовал в социальной сети «Одноклассники» очередной текст, посвященный И. М. – Ирине Макаровой; я так и заявил этот текст – И. М.;

и – собственно – вот этот текст:

И. М.